Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

Тропинка вилась в траве и постепенно превращалась в одну из тех загадочных лесных дорог, которые словно для того и созданы, чтобы уводить в неизвестность, и вот ты уже как будто в самом деле посреди жуткой неизвестности, в самой ее гуще, а она еще и все непостижимее с каждым шагом. И ведь следующий шаг мало отличим от предыдущего. Настоящего же как-то нет, теряется, похищает кто-то. Но как может становиться непостижимее то, что и так, заведомо, изначально и навсегда непостижимо? В миг, когда делается шаг, нога зависает над бездной, это и есть настоящее, но Бог милостив, прикрывает бездну ковром из травки и прелестных цветочков, заслоняет пустоту чудесными пейзажами. Выныривает из неведомого и прихлопывает лукавая мысль, что и Бог не абсолютен.

Инга смотрела на широкую спину шагавшего впереди мужа. Человек в чужой одежде, но всегда узнаваемый, единственный и неповторимый. И пока не завладела усталость от этого бесконечно тянущегося перехода и не смяло сознание бессмысленности и бесцельности их путешествия, она чувствовала себя молодой и сильной, неистощимым организмом, неистребимым созданием природы. Они непременно выпутаются! Только не играй и не балуй слишком близко у воды, Архипов. Не ходи один в чащу. Так думала она, когда развязка еще только близилась, еще только смутно маячила в сумеречных далях.

— Ладно, иди, — как бы нехотя пригласил он.

— Уже иду, — ответила Инга спокойно.

Архипов устал первый. И он уже не видел разницы между этим хождением на пороге ночи и тем, что происходило недавно с ним в лагере, а потому запричитал, забубнил себе под нос: наказание Божье, одно сплошное наказание, как, спрашивается, вытерпеть, если везде и всюду одно и то же…

Инга не сомневалась, что ее уже ищут. Улучив минутку в беспрерывно мутном течении лесного времени, она наведалась к Тимофею, и там снова, как и в прошлый раз, вышла незадача: Тимофей не отзывался. Инга неистово барабанила кулаком в дверь, вдруг ногой ударила в порожек, думая разбить его вдребезги. Вспомнила о старушке, что-то уже толковавшей ей по поводу Тимофея, и тут на лестничной площадке возник пузан в потертой шляпе и накинутом на грязную майку пиджаке, разъяснивший ей, что старушка приказала долго жить.

— При странных обстоятельствах, — добавил он многозначительно.

— Кому же она приказала?

— Всем нам, хотя собственными ушами не все слышали. Обстоятельства ведь еще те приключились, так что, если по правде, никто не слышал, никто и ничего, кроме шорохов, скрипа половиц и приглушенных расстоянием голосов. Говорят разное, кое-что и домысливают. Дескать, прибрали ее личности призрачного состояния и с удивительной привычкой без всяких видимых причин неуклюже становиться с ног на голову, передвигаясь в дальнейшем с помощью волосяного покрова.

Вот так, взяла да и очутилась перед Тимофеевой дверью, хотя, помнится, домик в лесу отделял от этой двери не один десяток километров. Довольно странная история, впрочем, еще страннее, что она решилась оставить без присмотра своего абсурдного Архипова. Возможно, видим нашу героиню в состоянии полусна, ведущем к угасанию и вырождению, а может быть, тут, фигурально выражаясь, одно из звеньев чуть ли не символической цепи, наброшенной на ее члены и сковывающей ее движения именно с тем, чтобы она в решающий миг, внезапно вырвавшись, покончив с летаргией, начала восхождение к той истинной трагедии, которая одна способна очистить ее душу и придать поразительную красоту ее образу. Между тем живущий своей жизнью и последовательно осуществляющий свое бытие пузан пошевеливался, выходя из паузы и некоторого забытья, не без суетливости оснащался беглыми зарисовками жестикуляции, потирал лоб в явных потугах без раздумий пуститься снова в словесные странствия, но…

— Но меня Тимофей интересует, — осадила Инга готового разгуляться выдумщика.

— И с ним далеко не все ладно.

— Его ловят?

— Почему же вы так поставили вопрос?

— Старуха в прошлый раз что-то такое говорила.

— Должно быть, так и есть, что ловят, — кивнул пузан, — и с горячим усердием, но не гарантированно. Слишком много обеспокоенности, выражающейся снаружи в беспорядочных действиях, а уж оживление какое! То выскакивают отовсюду, как из-под земли или из каких-то неправдоподобных машин, то исчезают без следа. Я вас не задерживаю? Если нет, то вот, к примеру, версии. Одни утверждают, что увезли в неизвестном направлении, как тех, кому суждено кануть в лету. Другие доказывают, что привозили обратно, но велели помалкивать и скрываться, а потом опять увезли. И так может продолжаться до бесконечности. Но это лишь версии, а улик — кот наплакал. Вы спросите: какой кот? Есть тут одно такое безгранично отвратительное животное, только и знающее, что шалить, красть и лгать всем в глаза без зазрения совести…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Инга решила, что Тимофей арестован и что ей следует хорошенько осознать воцарившуюся кругом пустоту, в которой ничего прежнего уже нет и просто так, с былой беспечностью не повозишься. Если еще вздумается ей пошарить наобум рукой, словно бы инстинктивно ища кого-то или что-то, будет это напрасно, ибо пронесся ураган, страшно подействовала невидимая и неведомая сила, взыграл некий смерч — и все живое, еще недавно с радостью откликавшееся на ее зов удалено, вырвано с корнем. Убитый судья, тот, конечно, остался, вихрем не сметен, но он кукла, неодушевленная вещь, и все радующееся, молочно-кисельное, хрустально звенящее и беспечальным эхом отзывающееся, светлым ручейком с журчанием текущее он подавил своим тлением; а даже и самое любовь убил как бы между прочим. У его смерти своя метафизика, вспоенный которой, он теперь непреклонен, надут непримиримостью, как индюк. Он несуетно, никуда не торопясь и ничего лишнего не делая, с некоторой потаенностью, с ухмылкой загадочной и зловещей взращивает ненависть и вражду.

* * *

Инга сломалась уже в темноте, когда пришли в город. Она, повесив голову, стояла в незначительном удалении от дома, где жил Причудов и где Архипов думал решающим образом обсудить все с умным Якушкиным, и уговоры мужа не входить в дом, а посидеть и отдохнуть где-нибудь на улице, не казались ей неубедительными. На этот раз она не почувствовала, что он намекает на вероятную опасность и хочет поберечь ее, и не было, следовательно, повода протестовать. Высмотрев в слабом свете фонарей высокое и раскидистое дерево, она шагнула в окутывающий его сумрак и мгновенно слилась с ним. Инга исчезла.

С этим ощущением таинственности жены — не утраты, а только волшебства, благодаря которому она спряталась в ночи даже от него, — Архипов поднялся к причудовской квартире. Он позвонил, и вскоре из-за двери донесся дрожащий голос Якушкина:

— Кто там?

— Почему вы дрожите? — воскликнул Архипов удивленно. Его удивило не только состояние журналиста, но и собственная проницательность; ощутил себя тонким психологом и потенциальным врачевателем душ.

Якушкин что-то пробормотал.

— Говорите, говорите… — как бы издалека шептал он.

По-настоящему разобраться в его бормотании и в причинах дрожи было невозможно, и Архипов решил, что все отлично объяснится, когда журналист перестанет юлить и с простотой человеческого гостеприимства откроет дверь. Он не уловил в дрожании якушкинского голоса свидетельствующей о чем-то предательском бескостной мягкости, змеиной ползучести прилагающегося к нему тела, что могло бы предупредить его об опасности и вернуть в состояние напряженной бдительности. Воображался человек, погруженный в нечто глубоко личное и потому лишенный возможности тотчас перейти к общению с другим. Архипов мог только позавидовать такому человеку, а оказываться другим в складывающейся комбинации ему было неприятно.

На самом деле Якушкин, весь в поту, не сумевший скрыть волнение и оттого ненавистный самому себе, отвратительный, стоял перед дверью сгорбившись, подавшись к ней в каком-то жалком поклоне, не торопился открывать и все думал, как бы ему провалиться сквозь землю. Один из тех, кто превратил причудовскую квартиру в засаду, резко ткнул его в спину дулом пистолета, и Якушкин, оглянувшись и сверкнув глазами, почувствовал, что его руки, словно отделившись от тела, или от неких основ тела, двигают засов, проделывая эту работу как следует, даже, не исключено, с блеском. Архипов зашевелил губами, видимо, спрашивая, можно ли войти. Энергичные, сильные люди мгновенно втащили его в прихожую, навалились, опрокинули, коленями к полу придавили, сковали руки, заведя их за спину. Свалка, резкие выкрики, наручники, человек словно на плахе, лицо вжато в пол, плющится, становится плоским, как лепешка, глаз, похоже, уже единственный, как у рыбины какой-то, ширится и пучится, как мыльный пузырь, взбухает над той лепешкой, зрачок ртутным шариком бегает в серой кудреватой пене глазного яблока, наливающегося безумием. Чрезмерно! чрезмерно! — пропечатывалось на лице Ореста Митрофановича, сидевшего на кровати и остро, болезненно удивлявшегося. Якушкин прочитал это изумление смирновского либерала и признал его обоснованным, задушевно согласился с ним, испустив при этом неосмысленный клекот. Да, чрезмерно, эту злосчастную поимку довели до абсурда, до гротеска, устроили цирк, зачем же набрасываться так на человека, вооруженного лишь газовым пистолетом. Следовало удержаться в рамках приличий и некоторого благоразумия, сохранить контроль над собой, над своими чувствами, соблюсти хотя бы видимость законности, выказать хоть минимум терпимости, цивилизованного уважения к человеку, не говоря уже о любви к нему как таковому…