Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

Прозвучало гуманное разрешение встать. Обернулось это тем, что подняли, встряхнули, немножко примяли с боков, спереди и сзади, вылепливая в ровную и неподвижную, совершенно обезвреженную фигуру. На Якушкине задержанный не сконцентрировался, а крепко тому, невыносимо хотелось подать знак, что предал он не по вражде или какой-нибудь дурацкой прихоти, а исключительно в силу обстоятельств, сложившихся таким образом, что лишь так удастся ему вытащить из тюрьмы своего друга, защитника униженных и оскорбленных, видного ученого Филиппова. Архипов рассчитывал вытащить своего товарища, Якушкин надеется вытащить своего. Архипову не повезло, а у Якушкина, глядишь, получится. Это нужно понять. Архипов должен понять и оценить по достоинству поступок Якушкина, ему ли не знать, что испытывают люди и каково им, когда их друзья или близкие в беде и ждут помощи.

Может быть, Архипов как-то и не уловил того факта, что Якушкин предал его. Для него этот неожиданный и молниеносный захват означал возвращение под стражу, под замок, в зону, что было недопустимо и невозможно, и он думал лишь об этом. Его внимание привлекла открытая дверь на балкон. И он устремился к ней.

Инга подняла глаза и окинула задумчивым взором дом, соображая, за каким из освещенных окон ее муж внедряет сейчас в голову журналиста свои безумные идеи о спасении Бурцева. А муж уже находился в воздухе, неуклонно приближаясь к земной тверди. Сквозь темную массу листвы над головой женщина различила какое-то странное шевеление на далеком, озаренном тусклым светом балконе.

Когда оперативники, выскочив из квартиры, с топотом понеслись вниз по лестнице, Якушкин побежал тоже. Это был неосознанный порыв, он не знал, что толкнуло его, направило, какая сила заставила его словно бы скопировать действия оперативников и уподобиться им. Наверное, нужно было до конца испытать слабую надежду, что Архипов не разбился насмерть, но чувствовался и поиск виновных, вызревал до сокрушительной твердости вопрос, почему оставили открытой дверь на балкон, было уже ясно, что в этом необходимо с несгибаемой дотошностью — принципиально! — разобраться и сделать все, чтобы подобное не повторялось впредь.

Оцепенев, Инга стояла у дерева, привалившись плечом к его могучему стволу. Дерево напитывало ее разнообразными соками, и Инга не отстранялась от него и не сливалась с ним, а соки, бурля, зарождали в душе разнообразие энергий, среди которых можно было бы распознать, если б испытующе и со знанием дела глянуть со стороны, ужас перед действительностью, страх перед будущим, жажду мести. Да, и много еще всего образующего потемки, едва ли не кромешную тьму. Ей казалось, что, протянув руку или шевельнув ногой, она непременно коснется распростертого на тротуаре тела. Но она стояла неподвижно; сковала неподвижность, а о какой-либо боязни и впрямь прикоснуться к тому, что было еще недавно ее мужем, не могло быть и речи. Из подъезда выбежали люди, среди них Инга узнала журналиста. Фонарик! Фонарик! — закричал какой-то снующий человек. О да! — ответил голос из темноты, и вспыхнувший луч заскользил по тротуару. Человек, склонившийся над телом, после небольшой общей для всех паузы произнес:

— Мертв. — И, повернувшись к Якушкину, он добавил: — Помни о смерти.

Якушкин тупо уставился на него. И тут Инга поняла, что Якушкин предал ее мужа.

Словно из-под земли, таинственно, неторопливо и важно, вырос офицер, может быть, соткался из воздуха, в ночном веществе которого определенно могли твориться удивительные и даже фантастические вещи. Ему доложили (пузатился, рапортуя, квадратный мужчина) о гибели Архипова, и этот не вполне молодой уже человек, старший, к которому обращались с подчеркнутым уважением и рапортовали исключительно по-военному, хотя он был в штатском, повернулся к Якушкину и небрежно бросил:

— Вы можете идти.

Журналист заартачился:

— Но я заинтересован…

Офицер, а даже Инга сообразила, что это офицер, которому сам Бог велел отдавать команды и которого нельзя было ослушаться, прервал журналиста:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Тихо! Я только что разговаривал по телефону. Вы догадываетесь, с кем именно, а прочим знать не обязательно. Так вот, подполковник уже в курсе. И дело в шляпе. Подполковник просил передать вам, чтобы вы завтра же — слышите? — завтра же не мешкая вечерним поездом отправлялись в Москву. Это приказ.

— Почему же это приказ, — заскулил штафирка, — с какой стати…

— Это приказ удовлетворить просьбу товарища подполковника и по всем прочим одобренным свыше пунктам пробежаться с положительным ответом.

— Да, но я не вижу телефона, по которому вы якобы разговаривали… И про шляпу что-то не того… А Филиппов?

— Какой Филиппов? Я не знаю никакого Филиппова.

— Нет, вы должны знать.

— В таком случае все в порядке и с Филипповым. Подполковник, — сказал офицер, не теряя самообладания, — просил передать, что закажет билеты на четверых.

— Вы и на это ждете положительного ответа? Я должен выразить восторг?

— В данной ситуации вы должны беспрекословно подчиниться.

— Почему дверь на балкон оставили открытой?

— Это тактический просчет. Будет подан рапорт, и виновные, если таковые найдутся, понесут наказание.

Якушкин словно боялся отойти от офицера, и офицер, надо отдать ему должное, уже искренне, без натуги и какого-либо притворства, терпел его.

— Перечислите, пожалуйста, всех названных подполковником, всех будущих пассажиров указанного поезда… — попросил Якушкин.

— Всех?

— Всех четверых.

— Это совсем не обязательно знать прочим, но если вам угодно, а также учитывая, что посторонних среди нас нет… Подполковник имел в виду себя, вас, народного депутата Валентину Ивановну и, видимо, Филиппова. Того самого…

— Видимо? А более точных сведений…

— Филипповых — видимо-невидимо, — подвел итог офицер.

— Вам неймется сосредоточиться на происшествии…

— Так точно.

— Заняться исполнением своих прямых обязанностей…

— Так точно! — терпел офицер, не терял выдержки.

Наконец Якушкин достиг какого-то предела и дальше не отважился с действительным усилием привлекать его внимание к своей скромной персоне, теперь уж помялся только возле собеседника, переступил с ноги на ногу, заглядывая ему в глаза. В голове пронеслось: что я тут как перед сфинксом? Мгновение-другое высматривал сфинкса в прекрасно побеседовавшем с ним человеке. Но что задумал подполковник? Была бы понятна парочка, сплюсовавшая Федора Сергеевича да Валентину Ивановну, и ничего удивительного не сталось бы, когда б завязался легкий путевой романчик. Но путешествовать в обществе человека, которого чуть было не упрятал на долгие годы за решетку, к тому же еще и в компании с тем, кого, можно сказать, склонил к предательству? Изощренно как-то, с нехорошо, чересчур выпукло преобладающими оттенками изуверства. Или подразумевается, что их всех утешит Валентина Ивановна, каждого по-своему, каждому преподнесет частичку своего доброго сердца? Вопросы беспокоили Якушкина. Он медленно побрел к смутно прорисовывающейся кучке всполошенных жильцов дома, наскоро ставшего неким средоточием разлада с действительностью, в целом мирной и безмятежной. Кто-то выпадает из окна, кто-то обсуждает это так, словно ничего иного нельзя было и ожидать, остальные тоже вроде как при деле, при исполнении… Кто виновник торжества? Кого назвать возмутителем спокойствия? В душной и теперь неожиданно тихой квартире Якушкина ждал Причудов, которому страстно хотелось поговорить о случившемся. Он готов обсудить детали и удариться в предположения, не прочь выдвинуть свои гипотезы, некие варианты, по которым все вышло бы иначе, если бы… В общем, у Ореста Митрофановича, умеющего выдвигаться на авансцену прожектером, сочинителем вымыслов, плутовато грезящим на ходу господином, было свое мнение относительно драматических событий, разыгравшихся в его квартире, но Якушкин не чувствовал, чтобы мнение этого человека сколько-нибудь интересовало его. Он выкрикнул тоненько:

— Молчать!