Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев

деревьев запах беды. Впрочем, запах этот скорбный присущ всякому застенку.

Зорге был помещен в шестую секцию тюрьмы Сугамо, в камеру, на которой масляной краской была выведена цифра 20. Располагалась двадцатая камера на втором этаже.

За спиной Рихарда с грохотом захлопнулась тяжелая металлическая дверь, лязгнул железный засов, и Зорге остался один. Опустился на скрипучую железную койку, к которой вместо сетки были приварены полоски железа — такие полоски у мастерового люда обычно идут на обручи, натянул поплотнее на плечи пальто и замер в некоем, похожем на удар током, онемении.

В ушах стоял тяжелый электрический звон, голова была пуста — ни одной мысли, почему-то болели плечи, словно бы он долго тащил на себе непосильный груз. Зорге думал, что у него будет болеть сердце — начнет ныть так, что к горлу подкатит тошнота, но сердце не болело, оно вообще не давало о себе знать.

Вот и все. Кончилась работа, а вместе с нею кончилась, кажется, и жизнь. Видимых просчетов он не допустил. Ошибки, конечно же, были, но ошибок не бывает только у тех, кто ничего не делает. А Зорге работал — на износ работал, сумел вместе со своей командой противостоять могущественному государству и развернуть большой громоздкий корабль, именуемый Японией, в сторону от Советского Союза. Корабль ушел в другие воды.

Такое не удавалось сделать ни одному разведчику в мире… А Зорге удалось. Впрочем, сам он не считал, что совершил нечто из ряда вон выходящее, выдающееся в политическом смысле слова, — он просто честно работал. Выполнял задание, говоря военным языком. И пусть погибнет он сам, пусть погибнет его группа, зато Япония не ввяжется в жестокую молотилку и останутся живы миллионы людей. Может быть, даже десятки миллионов.

Как говорится, игра стоит свеч. И еще… Еще он вспомнил собственное выражение, старое — раньше употреблял его, сейчас стал употреблять редко: «Ежу понятно». Улыбка тронула сухие бледные губы Зорге, тронула и тут же угасла.

Из дырки в стене камеры неожиданно показалась усатая мордочка, стрельнула кончиком носа в серый застойный воздух, замерла. Зорге не сразу понял, что это была крыса. Но это была крыса. Матерая, старая, знающая тюремные нравы лучше всех обитателей этого заведения, вместе взятых, с одним выбитым глазом — потеряла его в драке, — и наполовину откушенным хвостом.

— Привет, — тихо произнес Зорге, — заходи. Расскажи, как тут живут люди?

В тюрьме народ не живет, в тюрьме народ умирает: какая жизнь может быть без свободы?

Крыса, стараясь держать человека в фокусе, выдвинулась на полкорпуса из дыры. Она поняла, что человек не собирается сделать ей ничего худого — не станет швырять в нее ни башмаком, ни обломком кирпича, не украсит выход из норы острыми срезами стекла, и вообще от него исходит доброе спокойствие… Немое, правда, задавленное, но все-таки это было спокойствие, которое может излучать только добрый человек, и крыса это отчетливо ощущала.

Отныне собеседниками человека, сидящего в этой камере, будут следователи, хорошо знакомые с манерами палачей, да разная живность, обитающая в тюрьме, весь остальной люд тюремщики вряд ли допустят до Зорге.

Начала ныть раненая нога, и эта нудная боль не была реакцией на ухудшающуюся погоду — Рихарда беспокоила судьба Клаузена, Вукелича, Одзаки. Он не верил, что Ходзуми Одзаки, занимающего высокий пост в правительстве, можно так просто, будто обычного гражданина, арестовать… Но тогда куда же пропал Ходзуми Одзаки?

Не знал, но чувствовал Рихард Зорге, кожей чувствовал, что и Ходзуми Одзаки, и Иотоку Мияги, и Бранко Вукелич, и Макс Клаузен тоже находятся здесь, в тюрьме Сугамо, каждый в своей камере, и по Токио идут аресты людей, которые так или иначе причастны к деятельности его группы.

Всего было арестовано тридцать пять человек — полковник Осаки раскручивал это дело на полную катушку, — и раскрутил. Арестованных он разделил на две группы. Одна половина, основная, была названа полковником очень просто, без привычных японских изысков, — «участники группы» (этот термин пошел и дальше и был включен в судебное дело). В число участников входили «главные люди», исполнители, иначе говоря.

Таких в списке Осаки набралось семнадцать человек. Вторая половина — это «пособники группы», второстепенный народ, среди которого можно было встретить даже домохозяек, подметальщиков улиц, как, например, Такэду Фусако, мелких служащих, работников газет… Людей этих объединяло одно — они не хотели, чтобы в Японию пришел фашизм.

Запущенная полковником Осаки машина работала на полную катушку, в тюрьму Сугамо то и дело приезжали черные, страшноватые, словно бы глухо запаянные автомобили, похожие на квадратные консервные банки, привозили арестованных.

Тюремное начальство спешно уплотняло камеры, освобождая места для членов группы Зорге — Осаки дал приказ размещать арестованных только поодиночке и больше никак.

— Иначе они нанесут непоправимый вред Японии, — громко заявил он и предупреждающе потыкал пальцем в воздух.

Веление полковника было выполнено в лучшем виде. Клопы, прописанные в тюрьме Сугамо, только радовались этому: больше народу — больше еды.

Одноглазая крыса сидела в норе долго — изучала нового обитателя совершенно безбоязненно, потом подергала усами, фыркнула и исчезла.

А Зорге прокручивал в мозгу арест в его доме, саму картину — это было очень важно, нужно было также понять, удалось полицейским найти в его бумагах что-нибудь важное или нет? Самое плохое, если будет найдена какая-нибудь случайно завалившаяся за угол стола бумажонка, которую смогут использовать как вещественное доказательство…

Компрометирующих бумаг, шифровок, черновиков телеграмм в Центр, документов и копий с них Зорге старался обычно у себя не оставлять, это слишком опасно. То, что полицейские нашли у него записку на английском языке, еще ничего не значит — очень важно, чтобы они не отыскали такую записку у Клаузена.

Лучше было бы, если б полицейские вообще не нашли радиста Клаузена. Но это, увы, маловероятно. Зорге шевельнулся тяжело, железные кроватные полосы заскрипели под ним ржаво, и из норы тотчас высунулась крысиная мордочка с одним слипшимся глазом, встревоженно зашевелила длинными усами.

Узнав об аресте Зорге, германский посол Отт с кряхтеньем, будто старик, опустился в кресло и неверяще помотал головой:

— Этого быть не может! В мозгах не укладывается!

Стоявший перед столом навытяжку Мейзингер, — лицо бледное, глаза испуганные, опухшие, словно от слез, хотя атташе полиции плакать не умел, — поддакнул:

— У меня это тоже не укладывается в мозгах, господин посол, но… — Мейзингер столкнулся с изучающим взглядом Отта, тот словно бы хотел понять, есть мозги у Мейзингера или нет, атташе полиции развел руки в стороны, — но факт остается фактом…

— Как вы оцениваете эту акцию японских властей, Мейзингер? — спросил Отт.

— Как враждебную, господин посол.

— Верно. Арест Зорге