Камни его родины - Эдвин Гилберт

От себя не убежишь, это известно каждому. И тем не менее, решительно все – в том числе и ты сам – пытаются убежать. Хотя бы на время. Только память – цепкая штука. Тебе хочется забыть, как все это было: как стал компаньоном в деле, и шафером, и крестным отцом. Как полюбил ее и как терзался... Но воспоминания об этом то поодиночке, то все вместе вцепляются в тебя и не отпускают. Вот ведь в ноябре ветры и дожди безжалостно хлещут умирающую листву, но, как ни бушует ветер, как ни льет дождь, несколько листков ухитряются прилепиться к ветке и выдержать натиск, наперекор всем законам и правилам.

Так размышлял Рафф, возвращаясь в Смитсбери после свадьбы Эбби. Он вел свой "виллис" в майских сумерках, и теперь даже тючок с забытыми пожитками, который Эбби аккуратно упаковал для него и сунул на заднее сиденье, казался ему кусочком прошлого, осязаемым напоминанием о трудных временах, когда он жил в Тоунтоне. О ней.

Может быть, он слишком быстро принял решение, слишком поспешно уехал? Может быть, еще несколько недель – и он остался бы в Тоунтоне, и она перебралась бы к нему, а не к родителям, не к мистеру и миссис Остин, которые сегодня вечером увезут ее вместе с дочкой в Бостон? Гордость? Несомненно. И петля, в которой она оказалась. Это тоже несомненно. Иначе разве она вернулась бы даже ненадолго в дом, из которого не так давно сбежала? Как сбежал Эбби.

Но сегодня она ничем себя не выдала – во всяком случае, пока ее не разобрало шампанское. Да и тогда малознакомому человеку она показалась бы прежней – такой, какой была три года назад. Оно и понятно: присутствие родителей, особенно мистера Остина, раззадоривало сидящего в ней бесенка.

Поэтому она и рассказала мистеру Остину несколько историй о Моррисе Блуме, которые заставили почтенного бостонца ежиться и недоумевать, как мог Эбби избрать сына этого самого Морриса Блума своим шафером?

Впрочем, отец Эбби обращался с Раффом вполне корректно. Так чертовски корректно, что Рафф после венчания старался держаться в тени, понимая, каким досадным пятном кажется мистеру Остину его присутствие на торжестве. Совсем иначе чувствовал он себя с миссис Остин, женщиной блестящей, самоуверенной, но все же, казалось, не лишенной доброты и человечности.

В результате Рафф выпил слишком много шампанского, и пятно стало еще заметнее.

И все-таки он отмалчивался, старался держать язык за зубами. Когда, много позднее, Трой подошла к нему и сказала, что ей надо поговорить с ним, он ответил, что в то воскресное утро покончил со всеми разговорами.

– А накануне, в субботу? – спросила Трой, которая выпила еще больше шампанского, чем он. Она стояла в углу белой гостиной Вертенсонов в темном шелковом платье и белых перчатках.

Он не ответил, не сказал ни слова, а просто повернулся и направился в столовую. Она пошла за ним и остановилась У стола, где в ведерках со льдом клонились винные бутылки.

– Вы сказали, что все это не имеет значения, – продолжала Трой. – Что вы просто потеряли голову. А я хочу знать истинную причину. Вам сейчас не отвертеться, Рафф. Моя жизнь и без того запуталась так, что дальше некуда. – Она допила шампанское.

– Моя тоже. – Он смотрел на нее, радовался ее близости и в который уже раз спрашивал себя, как случилось, что он упустил ее. Ему мучительно хотелось рассказать ей все.

– Почему вы боитесь быть честным? – Трой смотрела ему в глаза. – Вы стыдитесь того, что сделали тогда, жалеете об этом? – Она вдруг рассмеялась.

Тут только он начал понимать, как она истолковала случившееся.

– Знаете, о ком... кого вы мне напоминаете? – весело сказала она. – Одну мою соученицу из Редклиф-колледжа. Она весь семестр сидела в дортуаре и насмехалась над нами, когда мы по вечерам целовались с нашими поклонниками во дворе под старым деревом. Дерево было дряхлое, таинственное, и выпускники двенадцатого года соорудили под ним бетонную скамью. В майские ночи там было очень уютно. И вот однажды, часов в одиннадцать вечера, мы застали эту самую девушку на скамейке с каким-то типом в самой недвусмысленной позе. После этого ее и на веревке было не подтащить к нашему дереву. Она обходила его за целую милю, а стоило кому-нибудь заговорить на эту тему, прямо на стенки лезла... – Помолчав, Трой продолжала: – А вы, как видно, лезете на стенки, когда вспоминаете обо мне. Верно? Отрекаетесь от всего, что когда-нибудь сказали мне или обо мне, и от того, что сделали тогда. И ненавидите себя за тот поступок. – Шампанское явно давало себя знать. – Вроде как если бы Трумен взял да и поцеловал сенатора Тафта. Представляете, как он ненавидел бы себя на следующий день? Или если бы я вдруг поцеловала мисс Мэрион Мак-Брайд. Не знаю, что я такое несу. Вероятно, мне пора в сумасшедший дом. Винсент довел меня до полной невменяемости. Я уезжаю в Бостон.

– А как насчет Западной Виргинии? – Рафф чувствовал себя невесомым, голова у него была как в тумане, ему хотелось схватить Трой и унести далеко-далеко, на участок Вертенсонов, туда, где он ощутил прикосновение красного пальто.

– Предпочитаю Бостон. Пожалуйста, налейте мне еще шампанского.

Он вынул из ведерка зеленую бутылку, налил Трой и добавил в ???? себе.

– А как насчет Западной Виргинии? – Язык у него заплетался, колени подгибались, он все еще не мог Опомниться, прийти в себя от того, что Винсент Коул уехал.

– Спросите у Винсента. Хотите, позвоним ему сейчас и спросим?

– Что вы собираетесь теперь делать?

– Можно подумать, что вам действительно не наплевать на это! – не сдержавшись, гневно сказала Трой. Увидев, что к ним подходит ее отец – этот одетый в черный костюм подтянутый джентльмен с орлиным носом и тяжелым подбородком, Трой отошла от Раффа. – Дорогой, – сказала она мистеру Остину, – если бы ты хоть изредка давал себе волю, ты не произвел бы на свет такую беспутную дочку. Нет. Беру свои слова назад. Это нечестно. Ты просто помог мне стать тем, чем я стала. Когда отходит поезд?

Мистер Остин нахмурился и вынул из жилетного кармана золотые часы.

– В два десять, Трой. – Он с чопорной учтивостью кивнул Раффу поверх ее головы.

Когда Рафф, трезвый и безутешный, вернулся в Смитс-бери, были уже сумерки, и старомодный облик города показался ему особенно мщжым и дружелюбным. Рафф искал в этом облике чего-то, что утешило бы его и обласкало, помогло примириться с потерей, с тоской безвозвратного отречения. Чего-то, что вытеснило бы из памяти лицо Трой.

И город принес ему облегчение, хотя и кратковременное.

В этот час приземистые белые домики, растянувшиеся на три квартала вдоль городского сквера, были освещены; из окон с частыми переплетами лился янтарный свет, и с улицы видны были белые комнаты и весело разинутые пасти каминов. И остальные здания – массивный банк в романском стиле, ряд невысоких магазинов, выстроенных в начале века и украшенных фонарями на чугунных кронштейнах (впрочем, некоторые из этих магазинов были модернизированы и сверкали желто-оранжевой краской), старинная кирпичная тюрьма, четырехэтажное конторское здание с глубокими ричардсоновскими арками, белая ратуша с дорической колоннадой, готическая епископальная церковь, обшитая тесом и тоже белая, церковь конгрегационалистов – все было окутано сизой дымкой майского вечера.

Проезжая по восточной стороне сквера под склоненными ветвями могучих древних кленов и под густыми кронами буков, которыми славился Смитсбери, Рафф думал о том что Кеннет Стрингер напрасно не рассказал ему, как выглядит городок в такие часы. Для Раффа это было бы решающим доводом "за".

Он отдался новым впечатлениям, и ему стало легче.

"Я – единственный архитектор в этой чудесной местности, – думал он. – Внесу ли я новые черты в облик Смитсбери? Это будет зависеть, – ответил он себе, – не от новаторства, не от смелости моих замыслов, а от того, сумею ли я по-настоящему использовать великолепные материалы и механизмы современности, сумею ли я строить так, чтобы не вносить дисгармонии в ансамбль, созданный минувшими столетиями. Добьюсь ли отклика у людей – молодых, разумеется, – которые будут смотреть на мои дома, жить и работать в них? Полюбят ли они эти дома? " И уже тревожно он спросил себя: "Будет ли у меня когда-нибудь возможность строить? И как долго я продержусь?.. "

Доехав до середины сквера, он свернул вправо, на Хеллокс-лейн, извилистую и только на вид крутую улицу, и через три минуты подъехал к своему дому, полутора-этажному каркасному зданию, перестроенному им самим с помощью единственного плотника. Он с радостью всадил в это не только деньги, полученные от Мансона Керка, но и шестьсот долларов сверх того, то есть ни много, ни мало – две тысячи сто долларов. Да, езды до центра всего три минуты, а между тем из окон открывается вид на волнистую линию широко раскинувшихся холмов и на долины, где зелень полей и пастбищ – настоящая, неподстриженная зелень – час от часу меняет оттенки и переливается, словно радуга.