Молодой Сталин - Саймон Монтефиоре

Из-за деревянной перегородки доносились чувственные вздохи: телефонный “разговор имел скорее нежный характер”. Слышался “сочный бас Дыбенко” (наркома по морским делам): “двадцатидевятилетний чернобородый матрос, веселый и самоуверенный гигант, сблизился незадолго перед тем с Александрой Коллонтай, женщиной аристократического происхождения… приближавшейся к 46-й годовщине”. Итак, в этот эпохальный момент Сталин и Троцкий случайно стали свидетелями нового скандального романа Коллонтай, о котором “в некоторых кругах партии… несомненно, сплетничали”.

Троцкий и Сталин – высокомерные самозваные марксистские мессии, великолепные администраторы, глубокие мыслители, убийцы, обойденные чинами еврей и грузин – переглянулись. Сталина ситуация позабавила, Троцкого возмутила. “Сталин… подошел ко мне с какой-то неожиданной развязностью и, показывая плечом за перегородку, сказал, хихикая: “Это он с Коллонтай, с Коллонтай…”[212]

Троцкий не засмеялся: “Его жест и его смешок показались мне неуместными и невыносимо вульгарными, особенно в этот час и в этом месте”.

– Это их дело, – сухо ответил он. Сталин “почувствовал, что дал промах”.

Случилось неслыханное: Сталин, сын грузинского сапожника, был близок к вершине российской олигархической власти. Троцкий почти моментально стал его соперником.

Сталин “никогда больше не пытался вступать со мной в разговоры на личные темы”, пишет Троцкий. “Его лицо сразу изменилось, и в желтоватых глазах появились… искры враждебности”3.

Эпилог

Постарел наш друг Ниника,Сломлен злою сединой.Плечи мощные поникли,Стал беспомощным герой.

Вот беда! Когда, бывало,Он с неистовым серпомПроходил по полю шквалом —Сноп валился за снопом.

По жнивью шагал он прямо,Отирая пот с лица,И тогда веселья пламяОзаряло молодца.

А теперь не ходят ноги —Злая старость не щадит…Все лежит старик убогий,Внукам сказки говорит.

А когда услышит с нивыПесню вольного труда,Сердце, крепкое на диво,Встрепенется, как всегда.

На костыль свой опираясь,Приподнимется старикИ, ребятам улыбаясь,Загорается на миг.

Сосело (Иосиф Сталин)

Старый тиран вспоминает прошлое

На зеленых горах Гагры, у Черного моря, на веранде неприступного особняка, вознесшегося над утесом, сидел старый грузин – тщедушный, невысокий, с брюшком, с редеющими седыми волосами и усами, в сером кителе и мешковатых штанах. Он вспоминал со своими престарелыми гостями о том, как они вместе росли…

На столе лежал шашлык мцвади, пряные овощи, стояли бутылки местного вина – грузинское застолье, супра. Собравшиеся говорили по-грузински о детстве в Гори и Тифлисе, учебе в семинарии, о своем юношеском радикализме. Неважно, что они давно расстались и каждый пошел своей дорогой: хозяин “никогда не забывал своих школьных и семинарских товарищей”.

За несколько лет до смерти генералиссимус Сталин, председатель советского правительства, генеральный секретарь Коммунистической партии, покоритель Берлина и верховный жрец мирового марксизма, старый Сосо, уставший за полвека конспирации, тридцать лет управления страной и четыре года разрушительной войны, на несколько месяцев удалился на любимую дачу у Черного моря, к себе на родину, в субтропики. Здесь он садовничал, строил новые заговоры и читал, а еще теплыми вечерами вел беседы, вспоминая былое.

Иногда он разговаривал со своими приближенными – Молотовым или Ворошиловым, иногда – с грузинскими наместниками и протеже помоложе, но часто “Сталин приглашал в гости грузинских друзей молодости”, рассказывает Кандид Чарквиани, первый секретарь ЦК Компартии Грузии, – его фамилия напоминала Сталину о давнем покровителе, горийском священнике Котэ Чарквиани. “Когда у него было время, он общался со своими однокашниками. Сталин, рассказывая истории о своем детстве, вспомнил своих друзей и решил, что хочет их увидеть. Поэтому их пригласили к нему в Гагру”. Сталин с удовольствием готовил эту встречу: “Пригласим Петра Капанадзе и Васо Эгнаташвили… Интересно, как поживает Церадзе? Он был знаменитым борцом… Хорошо будет пригласить и его…”

После этого Капанадзе, Эгнаташвили и других стариков разыскали и доставили из Тбилиси к Черному морю. Их провезли по горному серпантину, и сквозь стальные ворота и пост охраны они въехали на территорию сталинского секретного особняка “Холодный ключ”. Охрана проводила их к Сталину. Здесь он часто подрезал розы, или возился с лимонными деревьями, или читал на веранде, или писал в деревянной беседке на самом краю утеса, или играл на бильярде. Женщины в передниках незаметно накрыли стол и пропали. Сталин открыл грузинское вино. Все подходили к столу, устроенному для фуршета.

“Гости провели время на славу”, – пишет Чарквиани. Сталин был дружелюбен, охотно вспоминал былое, хотя случались и вспышки диктаторского гнева. “За обедом произошел неприятный эпизод: Сталин заметил пачку грузинских сигарет с картинкой – девушкой в вульгарной позе”. Он вдруг вышел из себя: “Где это видано, чтобы приличная женщина принимала такую позу? Это возмутительно!”

Чарквиани и другие аппаратчики пообещали сменить оформление пачки. Сталин успокоился. В основном Сосо говорил со старыми друзьями “о театре, искусстве, литературе, иногда и о политике”. Он с горечью вспоминал двух своих жен – Като и Надю, говорил о проблемах своих детей. Петр Капанадзе церемонно обошел стол и шепотом выразил Сталину соболезнования в связи с гибелью сына Якова. Сталин грустно кивнул: “Многие семьи потеряли сыновей”. Он вспомнил о том, как пил его отец, о борцовских состязаниях в Гори, о своих приключениях в 1905-м, о выходках Камо, Цинцадзе и других грабителей, о собственных эскападах в ссылке, постепенно приобретавших в его глазах масштабы подвигов Геракла. Но надо всеми приближенными Сталина нависала страшная тень Террора, который унес множество жизней, став позорной платой за революцию и ценой сталинской жажды власти.

“Сталин вспоминал жизнь других старых большевиков, рассказывал о них анекдоты”. Он называл имена, от которых гости поеживались: это были люди, которых он сам беспричинно казнил. Иногда Сталин говорил, что зря их расстреляли – по его приказу… “Меня удивляло, – пишет Чарквиани, – что, упоминая людей, несправедливо казненных, он говорил со спокойной беспристрастностью историка, не выражал ни печали, ни злобы – говорил без злопамятства, с мягким юмором…” Сталин лишь однажды объяснил природу такого отношения – многими годами ранее в письме к матери: “Сказано: “Пока жив – радовать буду свою фиалку, умру – порадуются черви могильные”.