Если суждено погибнуть - Валерий Дмитриевич Поволяев

был банный день, между домами бегали полуголые бабы со своими вечными постирушками, мужики голяком вываливались из тесных банных дверей и, окутанные клубами пара, ныряли в сугробы, прожигали их своими раскаленными телами до самой земли.

Весь день Каппель провел на коне. К вечеру у него поднялась температура, тело горело, будто он только что побывал в бане и, как те голозадые волосатые мужики, готов прыгнуть в колючий, недобро шевелящийся сугроб.

С коня Каппеля снимали сразу несколько дюжих мужиков, боясь уронить генерала. Острая боль просаживала его тело насквозь, от ног до самых ключиц, но Каппель и вида не подавая, что ему больно, досадовал только – нет у человека на ногах нескольких жалких костяшек, и все – ему уже не на что опереться, не на что ступить, человек заваливается на бок… Было отчего застонать. Каппель дал снять себя с коня, но, очутившись на земле, такой надежной, прочной, он неожиданно почувствовал, что земля-то непрочная, охнул неверяще и неуклюже повалился на бок. Бойченко еле успел его подхватить под мышки, пробормотал укоризненно:

– Ваше высокопревосходительство, аккуратнее надо…

Минут через десять пришел доктор Никонов, измерил у генерала температуру, нахмурил блестящую красную лысину – вся кожа у него лесенкой сползла на лоб, – потом, приподняв бровь, сказал:

– Ничего страшного. Обычная температура, реакция на перенесенную операцию.

Вечером, когда Каппель проводил совещание с командирами частей, никто не обратил внимания на тихий кашель, который генерал все время загонял в кулак: как только кашель возникал у него в груди, Каппель тут же подносил ко рту руку, взгляд у него делался особенно внимательным, пристальным.

– Наша промежуточная цель – Нижнеудинск, – сказал он на этом совещании. – Нам надо обязательно выйти к Нижнеудинску… Вполне возможно, что красные нас там ожидают – у них есть очень толковые командиры, которые хорошо просчитывают наши шаги – они-то и постараются устроить нам ловушку.

Войцеховский поддержал главкома.

– Я тоже считаю, что красные готовят нам встречу у Нижнеудинска, – сказал он. – Потому на нас и перестали нападать партизаны бывшего штабс-капитана… забыл, как его фамилия… – Войцеховский наморщил лоб.

– Дело не в фамилии, Сергей Николаевич, – тихо произнес Каппель, вновь приложил ко рту кулак. Кашель у него был сухой, дробный, неприятный. На лбу мерцал пот. – В общем, нас там ждут. Ждут-с!

Над столом, за которым сидели командиры частей, трепетали, потрескивая яркими крылышками пламени, две висячие лампы-десятилинейки: здешние крестьяне нашли в тайге «керосин-воду» – светлую, пахнущую маслом жидкость, зачерпнули малость старым берестяным кувшином – все равно кувшин на выброс, не жалко было, черкнули кресалом о кремень, брызги искр пальнули в ковшик. Жидкость, маленьким озерцом поблескивающая в ковшике, неспешно занялась пламенем.

Это была первосортная нефть.

Так что в чем чем, а в керосине, без которого не обходится ни одна деревня, здешние мужики не нуждались – ее заменяла нефть. «Керосин-вода».

Единственное, что было плохо, – нефть горела неровно. Керосин горел так, что отблеск пламени можно было угольком нарисовать на стене, а нефть щелкала, стреляла, огонь в лампе то поднимался, то опадал, создавая на стенах избы тревожную игру теней – словно здесь существовал некий второй мир, параллельный, враждебный людям, но люди относились к нему спокойно – они перенесли, пережили столько всего, что бояться каких-то жалких теней им не пристало.

Когда Каппель остался один, к нему снова пришел доктор Никонов, стянул с головы папаху, которую он насаживал на самые уши, чтобы не отмерзали мочки, проговорил неожиданно виновато:

– Простите, ваше высокопревосходительство…

Генерал не понял виноватого тона либо понял, но не принял его, спросил ровным голосом:

– За что простить, доктор?

Доктор перевел взгляд на ноги Каппеля, укрытые одеялом.

– Другого выхода у меня… у нас не было. Только операция.

На лбу генерала появилась скорбная вертикальная морщина, пролегла чуть косо между бровями, образовала скобку, светлые глаза потемнели.

– Я понимаю, – произнес он.

– Иначе антонов огонь, – добавил доктор, – и как неизбежность – полная ампутация ног.

– Я понимаю, – повторил генерал, – я все понимаю. – Он тихо кашлянул в кулак.

Нет бы Никонову обратить внимание на этот мелкий, противный, какой-то чужой кашель, но он не обратил, занялся ногами генерала – их надо было перебинтовать. Хотя опытный был доктор, собаку съел на врачевании, умел чинить не только покалеченных войной людей, собирая их по кусочкам, но и лечить любые болезни.

Вскоре доктор ушел. Каппель остался один. Бойченко принес ему кружку крепко заваренного чая, настоящего, китайского, привезенного здешним лавочником из Урянхая – от вкусного, хорошо настоявшегося духа у генерала даже защипало ноздри; рядом Бойченко поставил сплетенную из коры вазочку с конфетами и печеньем.

И конфеты, и печенье были довоенными, уже забытыми, вид их родил в Каппеле скорбное воспоминание – где сейчас находится Оля, что с ней? Жива ли? Виски сжало – он бы жизнь свою отдал только за то, чтобы Оля была цела, чтобы выходила детишек. А он… он свое отжил. Дальнейшее же существование на костылях, с покалеченными ногами Каппель представлял себе очень смутно.

Генерал прижал пальцы к горлу – там возникло что-то теплое, давящее, и он тихо застонал, на этот раз Каппель словно услышал себя со стороны, стиснул пальцы правой руки в кулак, потом сжал пальцы левой, встряхнул оба кулака, приказывая себе не расслабляться… Но не тут-то было. Воля у генерала имелась, конечно, железная, но не все можно было подчинить воле, вот ведь как…

Он закрыл глаза и вдруг увидел зимний снежный сад. Тихие яблони, их тяжелые ветки были придавлены пышными, очень громоздкими шапками снега; вдалеке, за седыми стволами яблонь, виднелся неровный, придавленный сугробами забор. Он сразу узнал этот сад, не надо было даже напрягать память – это был сад старика Строльмана. Горло генералу вновь что-то сжало, теплая тяжесть натекла теперь уже в виски, не только в глотку, на глазах должны были вот-вот навернуться слезы, и генерал, борясь с ними, борясь с самим собою, вновь крепко сжал кулаки.

Сад, который он сейчас видел, был неподвижен, просматривался насквозь, каждая деталь была заметна – вон свежий снег испятнала заячья топанина – заяц бежал от яблони к яблоне, от ствола к стволу, пытаясь чем-нибудь поживиться, отгрызть хотя бы кусок коры и заморить червячка, но убежал ни с чем: старик Строльман был опытным садоводом, знал, как оберегаться от косых – все яблоневые стволы были у него густо побелены известкой – штукой для заячьего брюха совсем негодной. На одной из веток висело несорванное, не замеченное осенью, желтоватое яблоко – кажется, поздняя грушевка.

Вообще-то грушевка – сорт ранний, но старик Строльман знал кое-какие яблочные секреты, что-то с чем-то скрещивал, что-то добавлял, что-то отнимал, убирал, и ранние сорта у него становились и ранними, и поздними одновременно – настолько поздними, что последний плод можно было сорвать перед самым снегом.

Неожиданно вдалеке, у забора Каппель увидел женщину, тихо плывущую по снегу – она