Если суждено погибнуть - Валерий Дмитриевич Поволяев

лежать на обочинах огромного снежного тракта, пробитого в сугробах колонной, – непогребенные, не отпетые батюшкой, непрощенные, погибшие за Россию.

Тогда все погибали за Россию, ибо выше цели, чем Россия, в ту пору не было.

В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое января Каппель бредил. Остановились в небольшой, утонувшей в бездонных снегах деревушке, примыкавшей к железнодорожному разъезду.

На разъезде ночевали сразу три эшелона, румынские. Румыны держались особняком, в молотилку не вмешивались – им и без того тошно было, это первое, а второе – они хотели, никого не трогая, побыстрее покинуть Россию. Желание их было вполне понятно.

Каппель чувствовал себя все хуже и хуже.

Доктор Никонов перестал появляться у него – слег сам. Хотя он и не верил в то, что может заразиться тифом, а не уберегся – как ни обрабатывал себе руки раствором карболки, как ни натягивал на лицо марлевую повязку, – сыпняк достал и его.

С Каппелем в одной избе – черной, пропахшей дымом, по самую трубу заваленной снегом, – ночевал и Вырыпаев.

Он сидел на стуле рядом с постелью, на которой лежал генерал, и устало клевал носом – то опускал тяжелую, словно налитую свинцом, голову, то, напрягаясь так, что в ушах начинало звенеть, поднимал ее, впрочем, через несколько мгновений его голова снова бессильно падала на грудь.

Ближе к утру Каппель, находящийся в горячечной одури, вдруг начал говорить очень связно, четко, звенящим молодым голосом – именно такой голос был у Каппеля, когда они жили в Самаре:

– Главное – держите прикрытыми фланги, ни в коем разе не давайте во время движения открывать фланги. Арьергард должен быть хорошо защищен пулеметами. Тогда ни один наш боец не погибнет.

Вырыпаев, высоко вздернув голову – тяжести как небывало, – смотрел на генерала. Потом вытащил из кармана лист бумаги, записал эти слова. За печкой трещали два сверчка, соревновались друг с другом в горластости, в звонкости. Беззастенчивый назойливый звук их, гвоздями втыкающийся в уши, вызывал ощущение тревоги, тоски, холода. В избе почему-то стойко пахло плесенью.

Каппель, словно почувствовав, что на него смотрит Вырыпаев и ловит каждое слово, умолк.

Прошло полчаса. За печкой продолжали пронзительно трещать сверчки.

Неожиданно Каппель открыл глаза – чистые, осмысленные, печальные.

– Это конец, – прошептал он, – я умираю. Конец…

– Сейчас… Я сейчас, Владимир Оскарович, – заметался Вырыпаев, рывком стащил с вешалки свою шубу, натянул на плечи. – Я сейчас приведу врача.

На разъезде, на путях, продолжали стоять румынские эшелоны; чехословаки, пропуская своих, придерживали всех остальных, в том числе и своих союзников румын – в эшелонах этих обязательно должен быть врач, хотя бы один на три состава.

Вырыпаев вывалился в ночь, в холод; ветер швырнул полковнику в лицо горсть снега, запечатал ему рот, хлестнул по глазам, заткнул ноздри. Вырыпаев развернулся к ветру спиной, согнулся по-старчески и так, спиной, сделал несколько шагов.

– Это что же такое делается? – пробормотал он хрипло, отер рукою слезы с глаз. – Где же Божья милость?

В следующее мгновение он вновь развернулся и, пригнувшись к земле, прикрываясь от холода и колючего ветра локтями, двинулся к эшелонам. Сделалось немного легче дышать. Исстеганные глаза ломило, виски сдавливало что-то тугое, вызывающее страх и невольную дрожь.

Румынские эшелоны были едва видны в снегу и морозе. Паровозы охраняли сразу по нескольку часовых – румыны боялись, как бы чехословаки не увели их «тягловую силу»: от этих людей можно было ожидать чего угодно.

Показав настороженным часовым, что у него ничего нет в руках, никакого оружия, Вырыпаев приблизился к ним.

– Братцы… Братцы… – простонал он. – Мне нужен врач. Понимаете – врач!

Порыв ветра знакомо хлестнул ему в лицо, вновь заставил заслезиться глаза. Вырыпаев разжевал снег, попавший ему в рот, отер слезы с глаз.

– Врач, понимаете? Не понимаете? Ну как же так! – полковник похлопал себя ладонями по бокам. – Как же мне объяснить вам, что нужен врач? Румынского-то я не знаю совершенно.

Через две минуты выяснилось, что румынского языка и не надо было знать.

Проведя несколько лет в России – сначала в лагерях, потом на фронте, общаясь с местным людом, румыны хорошо изучили не язык, а мат: им показалось, что в России жить без мата совершенно нельзя. И когда Вырыпаев с тоскою выматерился, мат дошел до них.

Старший из часовых – капрал, как понял по нашивкам Вырыпаев, – тощий, черный, заморенный, похожий на грача, совершившего долгий перелет, похрумкал валенками по снегу.

– Врач вон в том эшелоне, – сказал капрал по-румынски, повесил винтовку, которую держал на изготовку, за спину, ткнул рукавицей в самый дальний состав, стоявший на ветке, примыкавшей к лесу. – Там врач. Вагон его находится в середине поезда. – И добавил несколько слов матом.

Полковник все понял, бегом кинулся к дальнему составу, поднялся в темный теплый вагон и, не видя ничего, начал ощупывать руками пространство. Влажный спертый воздух вагона вызвал у него приступ кашля. Вырыпаев задохнулся, с трудбм выколотил кашель из себя и просипел едва слышно:

– Есть тут кто-нибудь?

В ответ открылась дверь одного из купе, и в проеме показался человек, слабо освещенный огнем коптилки, спросил что-то по-румынски.

– Мне врач нужен, врач, – просипел Вырыпаев, голос у него был по-прежнему сдавленным – немощное птичье клекотанье.

Человек, выглянувший из купе на оклик, и оказался врачом. История сохранила только его фамилию и первый инициал, фамилия, кстати, вполне русская, – Донец – К. Донец.

– Тяжело болен генерал Каппель… Умоляю – помогите! – Вырыпаев прижал руки к груди.

Румынский врач знал Каппеля – точнее, знаком с ним не был, но много слышал о генерале. Лицо врача обрело почтительное выражение, он быстро собрал инструменты, сунул их в баул и нырнул вслед за полковником в ночь.

Через двадцать минут Донец уже сидел около Каппеля, тыкал трубкой то в одно место, то в другое, то в третье, оттягивал пальцами кожу на груди, смотрел, остаются красные пятна после щипка или нет, – пятна не оставались, щупал пульс, потом слушал грудь больного ухом и недовольно шевелил губами.

Закончив осмотр, Донец сложил инструменты в баул. Лицо его было скорбным. Он молчал.

Не в силах больше выносить молчание, Вырыпаев в молящем движении прижал руки к груди:

– Ну что?

Доктор вновь недовольно пожевал губами и произнес тихим, каким-то чужим голосом – в отличие от капрала и его солдат, он довольно сносно говорил по-русски:

– Через несколько часов господин генерал умрет.

– Что-о?

Врач, подтверждая сказанное, качнул головой. Вырыпаеву показалось, что пол у него под ногами поехал в сторону, он схлебнул с губ соленую жижу, внезапно натекшую в рот, вновь воскликнул неверяще и одновременно жалобно:

– Что-о?

– К сожалению, одного легкого у господина генерала уже нет совсем, от другого осталась только третья часть. Через несколько часов он умрет.

Вот к чему привел тихий назойливый кашель, на который никто не обращал внимания, поскольку кашляли все – все были простужены, – не только ноги надо было спасать, но и легкие, однако теперь говорить