В тайге стреляют - Юрий Шамшурин

Назарка говорил, а Васька согласно кивал, скорбно поджав губы. Всем своим видом он показывал, как больно вспоминать о незаслуженно нанесенной обиде. Уставившись в пол, он жадно курил.

— Наши командиры, они завсегда так. Чуть чего — в рыло! — пустил слезу Васька. — Если бы вы знали, сколько побоев и прочего плохого принял я от них! Ведь они все бывшие ваши благородия. Не нашего поля ягоды. Привыкли нижним чинам зубы чистить. А в тот раз... Просто не упомню, за что мне наподдавал Цыпунов. Что-то не по нему вышло. Он мужик прижимистый. Ступил не так — и почнет кадило раздувать!

— Кто замучил члена ревкома Никиту Кыллахова? Помните, у штаба его голого привязали к коновязи и обливали холодной водой...

— Как забыть! Конечно, помню, — повеселел Васька. Сочувствие Назарки придало ему наглости и уверенности, и он требовательно протянул руку за новой щепоткой табака. — Известно, командиры тешились. Значит, собрались Артомонов, Цыпунов и жирный еще такой, как бочка с салом... Эверов! Ясно, причиндалы с ними. Сначала дознавались у ревкомовского чего-то. Спросят, и, пока он растолковывает, они по рюмашке в себя. А как поднагрузились, заставили его раздеться. Потом вывели на улицу в чем мать родила и прикрутили к столбу волосяной веревкой. Напротив стол поставили. Натурально, выпивон, закуску разложили. Солдат воду разной посудой таскать заставили. Окатят бедолагу — по рюмахе дернут. Потом тот голову уронил. Так они ухо его к столбу приколотили. Лицо белое — глянуть страшно. Ревкомовский еще что-то про мировую революцию начал кричать, да губы его уже вот какие были. — Васька казанком согнутого пальца постучал меж колен по сиденью стула.

Назарка почувствовал, что дрожь колотит его все сильнее. Ноги стучали коленка о коленку. Чухломин сидел, сцепив зубы так, что кожа на скулах побелела. Скрюченные пальцы были судорожно сведены в кулаки. Он дышал, будто под гимнастеркой по груди его шлепали мокрой тряпкой.

— А потом завыл, — замогильным голосом продолжал Васька, — а командиры в хохот...

— Хватит! — оборвал его Чухломин и с усилием перевел дыхание.

— Значит, вы хорошо знаете Павла Цыпунова? — уточнил Назарка, окутываясь дымом.

Спокойный, с глушинкой, голос его, казалось, долетал откуда-то издалека, эхом отдаваясь в просторной комнате. И всякий раз Васька Сыч вздрагивал, хотя чувствовал он себя сейчас не в пример лучше, чем в начале допроса.

— Не так, чтобы так, и не очень, чтобы очень, — позволил себе пошутить бывший адъютант. — Артамонов часто виделся с Цыпуновым. Конечно дело, и я там торчал. А вот к секретам своим не подпускали!

— Скажите, может, вы слышали про женщину и двух девочек? Их застрелили из засады, недалеко отсюда, у Борогонского станка... В ту ночь красные атаковали вас.

Васька знобко тряхнул плечами. В памяти ярко всплыло: снег, щедро залитый лунным светом, медленно вышагивающий бык, хватающий за нервы скрип полозьев... Обмякшее тело женщины, тускнеющие глаза... Во рту стало горько, словно отрыгнулось желчью.

— Слышал, — хрипло промолвил Васька, пряча в рукава пляшущие пальцы.

— Говори! Говори! — выкрикнул Назарка.

Сидеть он не мог. Вскочил и принялся ходить вдоль стен, задевая лиственничные бревна. Стараясь совладать с собой, он до крови закусил губу.

— Павел убрал их. Не знаю даже за что. Его помощник выболтал за чаркой. Цыпунов одного своего солдата при всех, так сказать, публично застрелил. Этот способен. А про женщину слух был, будто на той подводе совдеповцы едут и вроде по ошибке не их, а ту бабу с детишками угрохали...

— Не надо волноваться! — заметил Назарка, успокаивая скорее себя, чем Сыча. — Вас столько унижали и оскорбляли белогвардейцы, почему не убежал от них, не перешел на сторону трудового народа?

— Хе! — усмехнулся Васька и зашлепал губами, раскуривая окурыш. — Я ведь в денщиках при Артамонове состоял, денно и нощно неотлучно при нем. Только и слышно было: Васька туда, Васька сюда... Где уж тут удирать. В момент бы пулю схлопал!

— Где сейчас Павел?

— Откололся от нашего отряда. Ушли, — пряча глаза, ответил Сыч.

— Куда?

— Кто его знает, какую тропу они выбрали. Тайга для Цыпунова — дом родной... Якуты нас недолюбливали. Не водились с нами. Если сами не скажут, нипочем не дознаешься, что они замыслили. Такой народец!

— На сегодня довольно! — предупредил очередной Назаркин вопрос Чухломин и дал сигнал дежурному увести арестованного.

Над горами во всю необъятную ширь развернулась розовая бахромистая по краю заря. На вершинах берез льдинки сверкали красными фонариками. В такой же цвет с фиолетовыми прожилками было раскрашено полотнище реки. Ночью произошла подвижка льда, и белое поле местами напоминало скомканную бумагу.

Чухломин погасил лампу: без нее уже было светло. Он старательно выколотил пепел из трубки и потянулся. Под припухшими глазами залегли синие полукружия.

— Ты останешься работать в Чека! — тоном, не допускающим возражения, сказал он.

— А как же отряд, Петр Маркович? — привстал Назарка, озадаченный решением Чухломина.

— Это мы уладим!

— Но война-то не кончилась! — начал горячиться Назарка. — Как бросить товарищей? Что они про меня подумают?

Чухломин сел рядом с ним. Назарка посмотрел на его большие костлявые руки с вздувшимися извилинами вен. Ему показалось что он чувствует, как напряженно бьется пульс у Петра Марковича и как ему трудно дышать.

— Ты считаешь, Никифоров, что, где неприятель, где стреляют, там и фронт? Глубоко заблуждаешься, милый мой мальчик! Сегодняшней ночью разве мы с тобой были не на передовой позиции, разве не дрались мы с тобой за свое рабоче-крестьянское государство?.. Вот в этой самой комнате сидеть, пожалуй, посложнее, чем в открытом бою палить из винтовки. Сам же убедился, с кем имеем дело. Хитрят, лгут, изворачиваются, как умеют, прикидываются дурачками, а приглядись повнимательнее — у каждого на руках кровь наших товарищей. Вырвется такой на волю и опять поднимет оружие против нас.

От бессонной ночи и частого курения у Назарки разламывало голову. Он страдальчески поморщился и потер кулаками виски.

— Согласен, Никифоров?

Назарка промолчал. Сейчас ему хотелось спать. Только спать.

— Видишь ли, — сдержанно продолжал Чухломин, — я не хочу насиловать твою волю. Я мог бы оставить тебя приказом. Чека даны большие права. Однако я надеюсь, что ты осознал всю важность и значимость нашей работы.

— Я не могу убивать людей, — жалобно произнес Назарка и опустил голову на скрещенные руки.