Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Выложив Трено все, что он о нем думает, поборник справедливости удалился с высоко поднятой головой, стараясь держаться по возможности прямо. От соседних калиток к нему протягивались руки, он пожимал их с большим достоинством.

Наутро Трено уехал и увез по нашему неукоснительному требованию шелудивого Дика.

Уехал… Мы приуныли. Огород кончился, угля на зиму, сколько Трено ни обещал, не было припасено ни крошки. О прибавке к жалованью он хранил гробовое молчание. Я подлила масла в огонь:

— Видеть не могу его поганую рожу!

Но куда было деваться? Куда ехать? Снова к друзьям? Они бы приняли, они помогали бы безропотно, да сколько можно было испытывать их терпение?

Мы по-прежнему собирали грибы, снимали остатки с огорода и подбирали блестящие конские каштаны, во множестве падавшие с деревьев. Есть их было нельзя, но в Мезон-Лафит кто-то додумался варить из каштанов мыло, бывшее в страшном дефиците. Возле мэрии устроили специальный приемный пункт, и люди несли мешочки с собранными каштанами. Платили за килограмм немного, но конского каштана росло в округе с избытком, мы на этом деле слегка подзаработали.

В начале октября Сережа вернулся из Парижа понурый, с пустым, лишенным жизни лицом. Он отказался от ужина, лег, отвернулся к стене. И так и сяк подъезжала я к нему, просила сказать, что случилось. Я же чувствовала — случилось! Он отмалчивался. Лишь поздно вечером, когда я осторожно прилегла рядом, вдруг перевернулся на спину, и не мне, а словно проверяя на слух страшные слова, сказал в пустоту:

— Марк умер в плену. От воспаления легких.

В ту ночь не было больше слов. Всю долгую бессонную ночь.

Наутро солнце не показалось. Листья в саду осыпались, стало промозгло, сыро. Лето ушло навсегда и уже не могло возвратиться. Все кончилось. Осталась осень, война. Одна нескончаемая война, утомившая рассудок своей нескончаемостью. Перед нами лежала бесконечная дорога, путь к постепенному исчезновению всех. Одного за другим отнимала война наших близких. Она, сволочь, только и делала, что отнимала! Она убила Марка Осоргина!

Смерть Марка Сережа переносил тяжело. Замкнулся, погас. Даже Ника не могла вернуть ему жизнелюбие и задор. Усердие, с каким он взялся за хозяйство Трено, иссякло. Больше меня он хотел теперь одного — вырваться из заточения и уехать.

Через несколько дней он привез из Парижа странную и неожиданную новость. Мы можем вернуться обратно на Лурмель. Там теперь заправляют совершенно другие люди, дом снял в аренду некий Кравченко. Комнату он Сереже пообещал.

— А работа?

— Что-нибудь придумаем, — нахмурился Сережа.

Начались хлопоты по обратному переезду. Надо было найти машину. Надо было закончить все дела у Трено, чтобы не было претензий. А как объявили мы ему о своем решении, так он залебезил, принялся нас уговаривать, намекать на большую прибавку. Но мы ему не верили.

Он рассчитал нас до сантима, однако не преминул напомнить об утках и потребовал возместить потерю. Сережа только глянул, в горле у Трено что-то пискнуло, и больше на эту тему разговоров не было.

Мы тепло и трогательно простились с Люси, я даже улучила момент перед самым отъездом, сбегала, поцеловала унылую морду желтоглазой козы Нэнэтки. Стало грустно. Мы уехали в Париж, прожив в Мезон-Лафит восемь месяцев.

16

Новые времена. — Своя квартира. — Подпольщики

Ехали в тревоге, но реальность оказалась хуже всяких предположений. Жизнь в пансионе без матушки, без отца Дмитрия, без всех обернулась настоящей пыткой. Из старых обитателей никого не осталось. Софья Борисовна жила у дальних родственников, старушек пристроили в богадельню под Парижем, Данила Ермолаевич не появлялся.

Новый хозяин Кравченко, угрюмый, насупленный, с бегающими хитроватыми глазками, якшался с немцами. Оттого-то и позволили ему взять в аренду опальный дом. Он стал сдавать внаем комнаты, столовую отдал под какие-то мероприятия с немецким уклоном. Кухня бездействовала, в церкви служил незнакомый батюшка.

Свою прежнюю комнату в большом доме мы обратно не получили, там кто-то жил. Кравченко отвел маленькую во флигеле и разрешил пользоваться еще одной. Она следовала дальше по коридору. Жить там было невозможно: по каменному полу шастали жирные наглые крысы. А матушкина собака-крысолов Муха пропала неизвестно куда.

За пользование комнатой я должна была прибирать церковь и заниматься отоплением. Чтобы управиться к службе, вставала ни свет, ни заря, шла в холодную темную церковь. Зима в том году наступила рано, холода стояли свирепые. Иссохшую землю во дворе сковало морозом до звона. Ветры выдували мизерное тепло из жилья. В церкви изо рта шел пар, уголь был скверный, печка дымила, никак не хотела разгораться, лики святых смотрели строго. Одна Божья Матерь согревала душу кротостью и безграничной любовью. В тусклом свете поблескивала ее дивная риза.

Если в Мезон-Лафит досаждал и приводил в исступление один Трено, то тут все было плохо, невыносимо и некуда было деться от воспоминаний. При матушке было не так, при матушке было иначе.

За двадцать восемь лет жизни мне столько раз доводилось переезжать, но всегда на новом месте я умудрялась устроиться удобно, придать жилью уют. На этот раз ничего не получалось. И еще крысы! Я сподобилась достать для дочки несколько килограммов яблок. Радовалась — витамины на зиму! Разложила яблоки по полкам кладовки, да только крысы их почти все перепортили. Главное, подлые, целые яблоки они не трогали. Но стоило появиться пятнышку, так они выгрызали это место, только гниль. Все остальное уже нельзя было давать ребенку.

Ну, хорошо, за квартиру мы расплачивались трудом истопника и уборщицы. А жить на что? Сережа предложил Кравченко устроить, как при матери Марии, небольшую столовую, и Кравченко клюнул на эту удочку. При кухне оборудовали небольшое помещение, поставили пару столов, скамейки. Желающие столоваться нашлись сразу, а мы получили средства к существованию. Поставщиком продуктов Сережа, естественно, сделал меня, но посоветовал больше не покупать кошек…

Протопив церковь, сажала Нику в коляску, и мы ехали на добычу. Оставлять ее было не с кем, а возраст наступил самый трудный. Все-то ей было интересно, всюду она совала свой любопытный нос. Однажды умудрилась мокнуть руку в кипящую на печке воду. Крику было на весь дом, потом на кончиках пальцев сделались волдыри. Как ее оставишь без присмотра?

После возвращения из Мезон-Лафит обнаружилось, что с продуктами стало еще трудней. Приходилось заново привыкать к очередям. Не постоишь — ничего не получишь. У многих парижан стояние в очередях превратилось в манию. Достаточно было увидеть сформировавшийся хвост, как человек автоматически пристраивался, не разузнав толком, что дают. Мы с Никой поневоле заражались этой манией.

Однажды приметили не очень большую очередь возле аптеки и помчались туда, а эта еще прихлопывала в ладоши, прыгала в коляске и весело орала:

— Фост! Фост! — то есть хвост.

Встали. Но никак не могла я добиться, что ж там дают. Наконец одна женщина крикнула от двери:

— В аптеку привезли детские соски!

Стало смешно и обидно. Соски нам были не нужны. Доброй половине очереди тоже. Мы развернулись и поехали прочь.

Да, за восемь месяцев в Париже произошло много перемен. Стало больше немецких флагов со свастикой, сами немцы стали еще наглей. Были перемены и в одежде. То тут, то там раздавался стук деревянных подошв по тротуару. Взрослые и дети многие ходили в ботинках на деревянных подошвах. С головными уборами тоже произошли разительные перемены. Все женщины, словно сговорившись, стали носить тюрбаны. Их вертели из чего только могли. Из кашне, просто из куска теплой материи, сохранившейся с лучших времен, но все на один манер. Закрывался затылок и уши, а узел завязывался надо лбом. Не сказать, чтобы это было красиво, но удобно и тепло. Соорудила себе тюрбан и я.

Однажды в воскресный день к нам постучали. Вошла молодая женщина, француженка. Вид странный, растерянный. На голове ни платка, ни шляпы, хотя на улице стоял дикий холод. Светлые, давно не мытые волосы зачесаны наверх, скручены в узел с претензией на прическу. Лицо маленькое, бледное, и большие лихорадочно блестящие глаза.

Одета она была в длинную пелерину. Я никогда не видела прежде, чтобы такое носили. Извинилась, заговорила. Она пришла, но ничего не может найти, ни у кого не может добиться толку, а ей сказали, что по воскресеньям в этом доме можно получить бесплатный обед.

Она кружила по комнате в черной своей пелерине, похожая на подбитую птицу. Я стала объяснять. Да, действительно, раньше здесь давали бесплатные обеды, но теперь этого ничего нет. Ах, как она огорчилась! Она так надеялась. Разоткровенничалась… Одинокая. Работы нет. Жилья нет. Ночует в метро.