Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Много раз потом я выспрашивала у Сережи подробности этого страшного дня на ферме. И он добросовестно, по минутам, восстанавливал его в памяти, проклинал себя и недоумевал, как трое мужчин могли отпустить на каторгу, на смерть одну женщину. Чувство вины он нес через всю жизнь, умом сознавая, что вины ни на нем, ни на Даниле Скобцове, ни на Анатолии нет. Монахиню, матушку они могли бы удержать, даже силой. Мать единственного сына они удержать не могли. Не было у них такого права — удерживать ее.

Выслушав Анатолия, матушка спросила:

— В котором часу дневной поезд?

— Зачем? — удивился Данила Ермолаевич.

— Надо ехать в Париж, идти в гестапо.

— Лиза! — крикнул Данила Ермолаевич, и побледнел, и захлебнулся воздухом, и рванулся к ней, — да ты отдаешь себе отчет?..

— А как, Данилушка?

Она всегда называла его или просто полным именем или по имени-отчеству, особенно на людях. А тут это: «А как, Данилушка?»

И сломала его, заставила сгорбиться, постареть сразу на десяток лет. Он не мог научить ее, как поступать в этом случае. И он же был отцом арестованного мальчика, арестованного там, докуда довела его мать.

Ах, он всегда был против! Ей, ей он не мог запретить ни уйти в монашество, ни делать того, что она делала во время войны. Да что запретить, когда он сам помогал ей, как мог. Но сын! А сколько он выговаривал ей за это излишне гуманное воспитание Юры! Все для других, все для людей. А для себя, хоть кроху какую, для себя когда же? Данила изредка ворчал, Данила большей частью помалкивал, а сын шел за матерью.

Нет, в том воспитании не было ничего аскетического, ничего надрывного. Господи, а дурачились они как! Однажды я стала невольным свидетелем их любимой игры. Матушка сидела на кровати, Юрка барахтался где-то за ее спиной среди многочисленных подушек, мотал длинными ногами, а она удерживала под мышкой его голову. Оба хохотали, красные, растрепанные. По правилам игры кто-то должен был первым лизнуть противника в нос.

Заметили меня, прекратили возню, уставились смеющимися глазами. Юра лукаво смотрел из-за широкого материнского плеча.

— Вот, Юра, — сказала матушка, — Наташа смотрит на нас и думает, что мы сумасшедшие.

— Она так не думает, — отозвался Юра, изловчился и лизнул-таки мать в нос.

— Так нечестно, нечестно, ты жулишь! — отмахнулась она.

Во время войны он просто помогал ей. Я не думаю, что у них были какие-нибудь душераздирающие уговоры, как действовать, как себя вести. Они вели себя так, как должен был вести себя всякий порядочный человек во время оккупации. Матушке нужен был помощник. Кто как не сын мог лучше всех помогать ей!

Мысль о том, что Юру могут и не отпустить, первым высказал Сережа. Анатолий, не спускавший с матушки умоляющего взгляда, встрепенулся:

— Матушка, не ходите к ним, пожалуйста, не ходите!

— Да как же не идти, Анатолий, голубчик? Как же не идти? Он — мой сын. Единственный. Я двух детей потеряла, еще и этого? Вы подумайте, как я смогу жить, если у меня был шанс спасти моего ребенка, а я его не использовала? — она переводила взгляд с одного на другого, — один шанс из тысячи вы мне оставляете, Сергей Николаевич?

Что он мог ответить? Один шанс на тысячу был. И Сережа попался в расставленную матушкой ловушку.

— Сергей Николаевич, вы мне оставляете один шанс?

— Да, — вынужден был согласиться Сережа.

Матушка с каким-то даже удовлетворением перевела дыхание.

— Вот видите, а вы хотели меня отговорить.

После этого она заторопилась, кинулась собираться, словно каждая минута пребывания Юры в гестапо была для нее лишним мучением, словно хотела скинуть она давящую тяжесть ожидания. Еле-еле уговорили ее не ехать дневным, а дождаться вечернего поезда.

На некоторое время Сережа и Анатолий оставили матушку и Данилу Ермолаевича одних. Когда вернулись, они по-прежнему сидели за столом, выложив на скатерть праздные руки. Было в их лицах что-то уже не от мира сего.

Сережа и Анатолий ступали тихо, говорили шепотом. Сережа предложил пообедать.

— Да, да, — встрепенулась матушка, — надо хоть немного поесть.

И она заставила себя, принудила тело принять еду, чтобы не ослабнуть раньше времени. За столом делала распоряжения, давала поручения Сереже, просила, чтобы он обязательно растягивал запас свинины как можно дольше. Радовало ее, что арендная плата внесена в срок, и теперь у жильцов дома не будет никаких неприятностей, просила Анатолия экономить уголь.

На закате они поднялись. Данила Ермолаевич и Анатолий ехали сопровождать матушку, Сережа оставался на ферме за сторожа и заканчивать все дела. Он вышел их проводить.

Перед тем, как спрятаться на ночь, солнце выпало из застывших на месте облачных верениц и пошло вниз, не озаряя их, слабенькое, февральское. Лишь там, где оно должно было коснуться земли, чистая полоска неба подернулась золотом да подсветились нижние края облаков.

Прощание было скупым и скорым. Сережа стоял у калитки, обтянутой мелкой сеткой, и смотрел, как они уходят. Вот они миновали с наружной стороны ограду, вышли на полевую дорогу. Они удалялись, о чем-то мирно разговаривали, и видно было, как матушка поворачивает голову то к одному, то к другому. Длиннее, чем пальто, подол рясы волновался вокруг ее ног.

Рано утром мать Мария явилась в гестапо. Ее сразу увели. Данила Ермолаевич долго ждал на улице, но Юру так и не отпустили. Постаревший, потерянный Данила Ермолаевич уехал на ферму сменить Сережу, отправить его с продуктами в Париж.

Сережа приехал на следующее утро, груженый двумя тяжелыми сумками. Он принялся хлопотать на кухне, Тамара Федоровна и Анатолий помогали ему. Я нянчилась с детьми, рассказывала Ладику всякие байки, по коридору, как неприкаянный, ходил взад-вперед отец Дмитрий, зажав в кулак бороду.

Часов в пять Сережа должен был ехать обратно на ферму. Так они договорились с Данилой Ермолаевичем. И вдруг ему расхотелось.

— Поеду утром, — заявил он, — а сегодня я должен встретиться с ребятами.

Я взбунтовалась.

— С какими еще ребятами?

— С Васей и со Славиком. Мы условились.

Я слышать ничего не хотела.

— Как это ты не поедешь! Пожилой человек будет ждать, волноваться. Что он подумает после всего? А крестному позвонишь с вокзала и отменишь встречу.

Мы крепко повздорили. Я не соглашалась ни на какие его доводы. Какая к черту может быть встреча! Я силком натянула на него плащ и буквально выставила за дверь. Злого, бухтящего что-то насчет ослиного бабьего упрямства.

Не знаю, успел ли он дойти до метро. Ровно через десять минут после его ухода, в том же составе: с двумя солдатами, орущим переводчиком и гестаповцем — они пришли. Гестаповец отдавал скупые распоряжения, переводчик бесновался.

— Вас предали! Вас предал человек, сидевший с вами за одним столом! Он правильно сделал, этот человек! — кричал он в лицо Софье Борисовне.

На этот раз они пробыли совсем недолго. Взяли отца Дмитрия, еще одного человека, сидевшего в гостях у знакомых, по фамилии Козаков. Взяли несчастного, ни в чем не повинного Анатолия. Позже мы узнали, что в тот же день на своей квартире был арестован Пьянов.

Ко мне не заходили. Заглянули мельком, убедились, что в комнате, кроме меня и трех маленьких детей, никого нет, и ушли. Не выстави я по какому-то наитию свыше Сережу, его бы постигла та же участь.

Всю ночь мы просидели вдвоем с Тамарой Федоровной. Дети спали. Она строила планы, как ей хлопотать, как вызволять из беды отца Дмитрия.

Утром, только мы прикорнули, меня разбудили, позвали к телефону. Говорил Сережа. Сказал, что задержится до вечера. У Данилы Ермолаевича ночью был сердечный приступ, но теперь ему лучше. Я, обиняком, дала понять о происшедшем у нас и сказала, чтобы он ни в коем случае домой не возвращался.

14

Бегство. — Друзья. — Мезон-Лафит

Не передать словами, как это было страшно — сидеть в разгромленном, пустом доме. Бедные старушки затаились, на первом этаже — полная тьма. Чтобы не сойти с ума от тоски и одиночества, Тамара Федоровна пришла ко мне. Сидела на кровати с Павликом на руках, баюкала его, уже давно уснувшего, смотрела, как Ладик помогает мне собираться. На всякий случай я решила собрать чемоданы.

Ладик важно вынимала из ящиков белье, несла и складывала на стуле стопочкой. В перерывах залезала в угол кровати, где копошилась среди подушек Ника, тетешкалась с ней. Тамара Федоровна машинально говорила:

— Не давай ей брать игрушку в рот, Ладик. Смотри, она грызет краску.

В разгар моих немного бестолковых сборов в дверь тихонько постучали. Мы с Тамарой Федоровной замерли. Я подкралась к двери, прислушалась. Да, там кто-то был. Приоткрыла, увидала в щелку Васю Шершнева и еще кого-то незнакомого поодаль. Впустила обоих. Вася первым делом спросил: