Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

— Сумеете вы, ну, скажем, за неделю, сам состоятельно, вот так экипировать сотню ваших людей?

Наркис почесал за ухом, поскреб затылок.

— Трудновато… Это же сколько надо одного красного сукна на штаны… Да и на шлыки еще… Целую суконную фабрику надо… экспроприировать…

Петлюра проникся великодушием.

— Шлыки можно обыкновенные, черные. — Он произнес это с достоинством. В конце концов, хоть чем-нибудь должны же отличаться его гайдамаки от “вольных казаков” Тютюнника. — Цвет анархистского знамени я могу вам сохранить на шлыках. Но знамя — знамя у вас будет желто-голубое!

Наркис уже раскрыл рот, чтоб выразить согласие, пока Петлюра не передумал, но снова помешала панна Галчко.

Она опять появилась на пороге. Лицо ее было бледно, глаза встревожены.

— Пан генеральный секретарь, пршу прощения! Но… восстали богдановцы, пан генеральный секретарь!

— Что?!

Рука Петлюры схватилась за кобуру. Тютюнник сделай шаг от окна. Метнулся к двери Наркис. Только барон Нольде остался хладнокровен — он поднял браунинг и преградил Наркису дорогу:

— Спокойно! Руки назад!..

4

Сообщение панны Галчко было и в самом деле ужасно. Богдановцы? Гвардия Центральной рады? Три с половиной тысячи лучших солдат?!

Правда, с перепуга панна Галчко несколько Преувеличила: речь шла не обо всем полке, а только об его первом коше. Вчера на Малой раде было решено: в соответствии с общим соглашением, заключенный с Временным правительством, каждое вооруженное формирование Центральной рады должно выделить часть, которая отправится на фронт. Сегодня Богдановскому полку сообщили: первый кош вечером выезжает на Волочиск. После двухнедельных подвигов кош вернется в столицу, а его место на фронте займет второй кош; потом вернется второй и поедет третий. Выслушав это сообщение, казаки первого коша заявили, что они защищают Центральную раду. Центральная рада находится в Киеве, — значит, только в Киеве они и будут ее защищать. Конечно, если Центральная Рада надумает перебазироваться в расположение фронта, они тоже двинутся за Центральной радой… История с полуботьковцами в точности повторилась, едва речь нашла о фронте.

И нечего было надеяться, что второй и третий коши богдановцев не поддержат своих однополчан…

— Пан Петлюра! — первым заговорил Тютюнник. — К утру пять тысяч “вольных казаков” из Звенигородки могут быть здесь и…

Но разве можно ждать до завтра? И мыслимо ли согласиться, чтоб богдановцев Петлюры усмиряли тютюнниковские казаки? Ведь это значило бы… передать власти Тютюннику.

Нет! Петлюра не собирался уступать власть.

Он снова сунул палец за борт френча.

— Пан Наркис! Ваши эти самые… которые забаррикадировались там, в тюремном дворе, имеют какое-нибудь оружие?

— Какое может быть оружие у человека в тюряге? — пожал плечами Наркис. — Ну финки там… Может быть, стилеты… Ну несколько шпалеров да гранат… Ну сколько-то винтовок, которые пришлось отобрать у тюремной охраны…

Петлюра перевел взгляд на барона Нольде:

— Пан Нольденко! Сколько винтовок есть здесь, в оружейном запасе генерального секретариата?

— Сотня винтовок, пять пулеметов, пан генеральный!

Петлюра снова перевел взгляд на великана-казачину.

— Пан Наркис! Если ваши люди получат сто винтовок и пять пулеметов, можете вы двинуться в казармы первого коша богдановцев и разоружить кош? Тысячу человек?

Наркис оглядел по очереди — сперва браунинг барона Нольде перед носом, потом Тютюнника у окна, наконец самого Петлюру — и пожал плечами.

— Попробовать можно, если… нахрапом…

— Нахрапом! — приказал Петлюра, это был первый его приказ как военачальника. Потом прибавил с легким патетическим тремоло в голосе: — В случае успешного выполнения порученной нам операции я объявлю вашу гайдамацкую сотню сотней моей личной охраны! Вас персонально — начальником гайдамацкой охраны особы генерального секретаря по военным делам украинской Центральной рады!.. Сотник Нольденко! Вместе с сотником Наркисом немедленно доставьте оружие в расположение Лукьяновской тюрьмы!

Тютюнник вытянулся перед Петлюрой:

— Разрешите, пан секретарь, и моим “вольным казакам” принять участие в этой операции?

Петлюра милостиво кивнул:

— Пожалуйста! Я разрешаю… Сотник Нольденко, выполняйте!.. Панна хорунжий! Какие дела на очереди?..

Барон Нольде спрятал браунинг в кобуру и положил руку на плечо Наркису, который из арестанта превратился внезапно в его ближайшего сотрудника в дальнейших делах.

— Пошли, пан-товарищ анархист!

Все вышли.

— Миф, блеф, фантасмагория, — доносилось из-за порога.

Петлюра остался и кабинете один. Он стоял, все еще величественно заложив палец за борт френча, задумчиво смотрел ни изморось за окном и выбивал по столу пальцами левой руки барабанную дробь: “Гей, не дивуйте, добрії люди, що на Вкраїні повстало…” Теперь ему и в самом деле все было ясно.

5

А несколькими днями позднее генерал Вальдштеттен, начальник разведывательного отдела австрийского генерального штаба, раскрыл на своем столе досье с пометкой “Симон Петлюра” — ибо такое досье на генерального секретаря по военным делам при украинской Центральной раде было уже заведено австрийской военной разведкой — и в верхнем уголке очередного донесении агента под кличкой “Амазонка” начертал:

“Резко выраженного националистического направления. Сторонник сильной центральной власти… Человек будущего…”

Перо в руке задержалось на миг — генерал задумался. Потом рядом с последним словом — в скобках — перо вывело знак вопроса.

Генерал задумался надолго, и рука его машинально повторяла и повторяла одно движение, рисуя снова и снова закорючку дес фрагецейхенс[48], пока знак вопроса не вырос до огромных размеров.

РЕВОЛЮЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ

1

Таким франтом Максим Родионович Колиберда не выглядел, должно быть с самого дня свадьбы — двадцать два года тому назад. Сапоги он обул “со скрипом”, “дорогие как память”: они были презентованы ему как “бенефиция” за отличное исполнение роли злодея Фомы в спектакле “Ой не ходи, Грицю”, в пользу печерской “Рабочей просвиты” под названием “Родной курень”. И сорочку надел ту caмyю, в которой переиграл сотню ролей в любительском кружке, с черно-красной вышитой манишкой во всю грудь, и воротничок повязал не ленточкой, а красным шнурочком с бомбошками на концах. Пиджак напялил тоже праздничный, альпаговый — он блестел по всем швам, не столь от старательной утюжки два раза в год, на рождество да на пасху, как от долгого лежания на дне сундука, с пасхи и до рождества. Штаны натянул будничные, так как других не имел. Бороду Максим выбрил до синевы, а усы подстриг, аккуратно пустив кончики к низу.

Старая Марфа даже руками всплеснула, когда, выйдя из кухни, увидела Максима, начищавшего сапоги до ослепительного блеска. Двадцать два года тому назад Максим среди печерских женихов и правда слыл первым щеголем.

На Марфу хлынули дорогие воспоминания о временах, когда и ее стан был тонок, словно гибкая лозина, и нынешняя дебелая Марфа даже руки уже сложила на могучей груди, чтоб всхлипнуть достойно и прочувствованно. Но тут же спохватилась:

— Тьфу! Рехнулся, прости господи! Таким фертиком, да на эти съезды!

Однако подошла к комоду и достала Максиму глаженый платочек: съезды — ну их ко всем, но не сморкаться же в угол, когда человек при сапогах со скрипом и с бомбошками под воротничком!

— Смотри мне, непутевый! Не встревай в политику!.. Она двинулась на него — уж не намереваясь ли напутствовать тумаком? — но Максим бросил щетку и очутился за порогом.

А за порогом и поджидала его беда.

Старый побратим, кум и сват Иван Антонович Брыль, стоял у самых дверей — мрачный и грозный: широко расставив ноги, он скрестил руки на груди, подбородок, заросший седой щетиной, упер в кадык, голову наклонил и смотрел зверем из-под клочкастых бровей. Во взгляде были презрение и насмешка.

— Tаки идешь?

Максим шмыгнул мимо, поскорее к калитке, и, только выйдя, ответил на вопрос свата дерзко и занозисто:

— Таки иду!

Но за калиткой он налетел сразу на двоих — там стояли Данила с Харитоном. Максим Родионович обошел их стороной.

— Таки пойдете, дядька Максим? — крикнул Харитон непочтительно, словно затевал ссору.

— Неужто-таки пойдете… Максим Родионович? — спросил и Данила, запнувшись перед обращением, так как уже привык называть старого тестя “тато”, как и родного отца.

Максим не стал отвечать молокососам на их нахальную речь, однако тут же, на углу, стояли кучкой арсенальцы со всей Рыбальской, пронизывая его неодобрительными взглядами.