Обитель - Захар Прилепин

Съев две миски баланды, малец вновь заголосил:

— Ам-ам, кулёшика! Кулёшика, ам!

Кулеша ему не предложили, и через минуту он заснул на нарах владычки.

— Не успел вырасти и пополз обратно в детство, — раздался внизу голос Василия Петровича.

Артём, гладя по щеке отскобленного святого на стене, лениво и зябко думал: «…Он пополз в детство… а нам куда? В какую сторону? До детства далеко… и старость далека…»

«Зато смерть всегда близко», — клюнула, как чайка в голову, мысль — и Артём тут же забыл, то ли за миг до звона колокольчика она объявилась, то ли через миг после, — потому что было уже не до того.

Пропало чувство голода, растворяющееся тепло баланды, память о лице матери, ощущение слипшейся застылости пальцев в носках, расплылось лицо святого на стене, исчезли голоса лагерников, тем более что они воистину исчезли — один владычка молился… нет, и батюшка Зиновий молился тоже — и впервые они были заедино, и кажется, даже молитвы их попадали слово в слово, как кубик на кубик укладывали они их, — но колокольчик оказывался сильнее, он был как взрослый дурак в детской игре — который входит и толкает кубики сапогом, и все они летят и катятся по каменному полу: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый — каждый охотник желает знать, где сидит… кто? кто?

…Какого фазана ищет этот охотник?

— Ве… — начал чекист.

Даже не глядя вниз, Артём чувствовал, что голова Василия Петровича затряслась ещё сильнее, словно у него была в зубах зажата ягода, а его трясли чужие, ледяные, с дикой силою руки, пытаясь это тёплую ягоду вытрясти, чтоб затоптать сапогом.

— Вер… бля, неразборчиво… — пожаловался чекист. — Который на Вер — есть?.. — и опять обратился к листку, — Верши… лин?

— Верую! — вдруг воскликнул не своим голосом Василий Петрович.

Ягода выпала.

— Владыко Господи Вседержателю, приими мой дух с миром: пошли от пресвятой своей славы мирного ангела, ведущего меня к трисолнечному Божеству, чтобы начальник тьмы со своими силами не остановил меня в пути, — громко говорил Василий Петрович, выходя.

Жидкие волосы его торчали во все стороны ужасающим образом: они встали дыбом.

…За дверью зазвенел колокольчик.

Колокольчик звенел долго, дольше чем обычно, кто-то не выдержал и завыл — сначала тихо, потом всё громче и страшней.

Другой лагерник бросился к дверям и, ударяясь о них лбом, коленями, всеми руками, требовал:

— Да прекратите вы! Прекратите вы! Прекратите!

Граков вскочил с места и заметался по церкви, то ли пытаясь понять происходящее, то ли в надежде найти щель, которую никто не заметил, и забраться туда с головой. Рот у него переполз куда-то почти на шею.

Проснулся и заплакал беспризорник:

— Кулёшика! Ам! Ам!

Поднялся с коленей и взмахнул тонкой рукой батюшка Зиновий:

— Ироды! Анафема вам и детям вашим вовеки!

Щёлкнул выстрел — какой-то далёкий, мелкий и смешной — по сравнению с целым человеком, которому он предназначался.

Артём повернулся на бок, собрался в клубок и затих.

— …Покормили и прибили потом, — пожаловался он шёпотом. — Лучше бы уж тогда мне его баланду отдали.

Внизу под ним были пустые нары, и эта пустота расползалась вокруг, как туман или газ.

Запах пустоты был ощутимый и едкий.

Лагерники, казалось Артёму, старались не дышать, чтоб не отравиться.

Василий Петрович не заставил себя долго ждать. Он вернулся скоро, не более чем через полчаса.

— Я же тебя угощал ягодой, — сказал он Артёму достаточно громко.

Он сидел где-то рядом.

Зажмурившись, Артём старался не шевелить ни рукой, ни ногой, чтоб случайно не задеть Василия Петровича, и — главное — не опрокинуть его корзины.

Корзина была уже полна.

Черви в корзине были всех цветов: белые, голубые, жёлтые, зелёные, фиолетовые, некоторые совсем маленькие, юркие, торопливые, а некоторые подросшие, разъевшиеся, тягучие.

* * *

Оказалось, что можно было спать в штабеле среди многих других тел и чувствовать себя в одиночестве.

Вшей становилось всё больше, и от холода они были ещё злее.

Где же всё-таки эта Галя, которой нет и никогда не было. Где же она. Галя эта где.

— Я ведь могу её погубить! — рассказывал Артём святому на откорябанной фреске, он называл его «князь». — Могу погубить её, князь! Сейчас я… а что я сейчас? Постучу в дверь? Ха!

А можно было бы как в детстве поиграть — когда они с братом стучали в дверь, слышали мамины шаги и быстро прятались — под кровати или в шкаф. И мама наигранно удивлялась: «Кто же это стучит?» И они давились со смеху и сдерживались, чтобы не чихнуть.

Постучать, услышать колокольчик и всем попрятаться. Зайдёт улыбчивый чекист и удивится: «А где это все? Кто стучал?» И, скажем, Граков вдруг не выдержит и захохочет под нарами… Чем не игра?

…Утром Артём сидел наверху, чувствуя себя мешком костей, который перепутали с тестом — и месили, месили, месили эти кости — всю ночь.

Он снял пиджак, чтоб перетрясти вшей, но быстро замёрз — на улице так и держалось, похоже, около пяти, ну, может, семи — никто уже не понимал — градусов, а ночью опускалось до двух-трёх, а одежды больше не приносили, а кипяток сегодня был тёплый, а баланда — нисколько не гуще кипятка, а владычка снова отдал свою миску пацану с голубиными руками, который всё повторял своё «Куада? Куада?» и время от времени — «Не жизнь, а похороны, дяденька».

Артём попробовал надеть пиджак на ноги — но сразу замёрзла спина.

В окно сквозь щели стало вдруг различимо далёкое озеро и туман над ним.

К церкви кто-то шёл по улице — Артём увидел плечо, фуражку, кожаную куртку.

Отпрянув, он вслушался: не оглох ли? не пропустил ли перезвон?

Нет, было тихо — и дверь открыли негромко, и вошёл только один человек — тот самый чекист, пьяный, с улыбкой мокрой, вялой и будто присползшей, как штаны с бесстыдного зада.

Он стоял на входе, держа в одной руке безмолвный колокольчик, а другой прихватив его за язык, чтоб не звякнул.

Чекист искал кого-то и никак не мог найти в полутьме среди сгорбленных, раздавленных, перебитых своим страхом обезьян.

— Могильные черви — пришли высматривать, кого съесть, — раздался тихий, вкрадчивый голос Зиновия, лишённый и малейшей дрожи.

Чекист шлёпнул губами, словно удерживая спадающую улыбку, и ответил такими же улыбчивыми, влажными, как его губы, словами:

— Жатвы много, работников мало… Надумал отречься, Зиновий?

Кажется, он продолжал уже имевший место разговор.

— От Антихриста, — коротко ответил Зиновий.

В первое мгновение Артём и не понял, что он сказал, — но быстро догадался. Зиновий говорил, что это дьявол предлагает ему отречься.

Чекист раскачивался, и улыбка на его лице раскачивалась, как дохлая рыба в тазу, полном смрадной водой.

— А как отпущу ему язык? — спросил чекист, подняв колокольчик в правой руке и медленно убрав левую.

Нитка со свинцовой слезой на конце шатнулась, не достав до внутренней стенки колокольчика расстояния не больше ресницы толщиной.

Каждый на этой нитке качнулся, как на качелях, которые с размаху выбрасывали уже не в крапивную заросль, как в детстве, а в червивую глухонемую яму.

Чекист обводил глазами церковь, иногда облизываясь медленным и непослушным языком.

Чуть ли не три дюжины живых душ пристыли глазами к колокольчику, вслушиваясь и не дыша — а вдруг лишь одного человеческого вздоха не достаёт секирским сквознякам, чтоб толкнуть звонкий язычок и получить в ответ тишайший смертный звон.

Всякий хотел приостановить сердце, чтоб и его движение не качнуло бы вдруг вселенную и оттого не завалилась бы она набок, накрыв кого-нибудь, подвернувшегося, сырой землею.

В церковь внесли чан с баландой и несколько буханок хлеба.

Что-то, обещавшее жизнь, сдвинулось в воздухе.

Чекист сунул колокольчик в карман и вышел, пошатываясь.

Все выдохнули, и оживление было настолько искреннее, словно он не мог вернуться сразу после распитого кипяточка, а уехал далеко, так далеко, что может и дорогу забыть, если соберётся назад.

— Батюшка Зиновий, а может так быть, что мы уже в аду? — громко спросил кто-то.

— В аду они, — махнул батюшка Зиновий в сторону дверей, ясно кого имея в виду и, по своему обыкновению, пристраиваясь в очередь первым. — А мы на них смотрим со стороны.

Удивительно, но и поведение владычки Иоанна, через раз отказывающегося от еды и никогда не встававшего в очередь за нею, и поведение батюшки Зиновия, с его привычкой, немедленно опорожнив свою миску, ходить с пустой кружкой и просить хоть капельку добавить старику, — в сущности казалось всем правильным и соответствующим их священству.

Зиновию иной раз капали, а кто и плескал целую ложку, а если ругались, то больше для видимости — отношение к нему, заметил Артём, стало куда более уважительным и серьёзным, чем в лазарете, и это уважение укреплялось всё сильней.