Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

— Только, знаете, у меня сейчас денег нет, — сказала она, краснея, — если можно, я отдам вам в деревне. Мне, наверное, туда уже привезли жалованье.

— Толкуй, — отмахнулся Карпыч, — наших робят учишь за фунт лиха, а с тебя — деньги. Думаешь, на всех нас креста нет? — Карпыч сгреб в кучу остатки сена. — Садись сюды да тулупчиком накройся.

Заскрипели полозья, замелькали дома.

Нина старалась ни о чем не думать. Главное, не вспоминать. Ну и что ж, что весна! Она не для Вити, значит, и не для нее. Вон вывесили скворечник, ждут скворцов… Надо разговаривать, вот тогда можно не думать.

— Что нового в деревне?

— Как жили, так и живем, хлеб жуем. Откель у нас новости-то?

Не очень разговоришься с Карпычем.

— Порфишку непутевого знашь? — спросил Карпыч, когда выехали за город. — Ну так он Сереге, что в спектаклях играл, голову проломил.

— Голову? За что?

— Известно, по пьяному делу. В праздник.

— Как Серега? Отвезли его в больницу?

— Чего не отвезти. Сказывают, дело на поправку пошло.

«А Витя не поправился».

С полчаса проехали в молчании. Закуривая, Карпыч сказал:

— Порфишку забрали.

— Арестовали?

— Видать, что так.

— А этот… другой… сын Савелия?

— Евстигней? Бежал. Однако отец-то похитрее сына. Отца, сказывают, так и не споймали, а энтого словили. Батрачка ишшо у них жила, глухонемая девка. Слыхала, поди? Так он… Ну, девку с Серегой в больницу отвезли, а Евстигней в тайгу подался. Его уж там и ждали.

— А вы говорите, нет новостей.

— Эх, Нин Николавна, коли это новости?! Сказывали, будто в нардом в Верхне-Лаврушине радиво проведут — вот энта новость!

— Знаете, скоро в каждой деревне будет радио. — Нина вспомнила слова Виктора и добавила: — И в каждой деревне — трактор.

— Дай бог! Дай бог!

— Даст Советская власть.

Еще отмахала Пегашка версты две, Карпыч, не то сокрушаясь, не то удивляясь, сказал:

— Ты скажи, свой на свово. Случалось парни или мужики дрались, так из-за бабы или силу померить, ну, там без памяти — по пьянке. А пошто Серега с Прошкой схлестнулись? Евстигней подбил. Ты, грит, за Совецкую власть — так, грит, получай! Всем, кричал Евстигней-то, такое будет, кто, значит, против кулаков. Пошто подбивал Евстигней Прошку? Из-за политики.

Произнеся такую длинную для себя речь, Карпыч надолго замолчал. Потом, будто вслух, подумал:

— Ты скажи, свой свово…

— Не только своего, — сказала Нина, и снова в душе что-то жесткое, нетающее.

Дорога стала взбираться в гору.

— Может, погреесся, — как в тот первый раз, предложил Карпыч, — тут все в тянигус.

Взбираясь в гору, Нина думала, что прошло не так уж много времени, как она в первый раз проделала этот путь, но все эти дни, ночи, месяцы она все карабкалась и карабкалась в гору… Все в тянигус и в тянигус… Неужели все люди так? Витя тоже шел в гору, его гора была покруче. Он не боялся… Он не дошел… Его сбросили…

Мотря и Никитична, увидев Нину, принялись, бестолково перебивая друг друга, объяснять: «Сказывали, боле не приедет».

Нина прошла в свою горенку. На ее кровати, не сняв пимов, лежала незнакомая женщина.

— Видали, — с вызовом сказала Мотря, — я же говорила, Нин Николавна вот-вот приедет.

— Сама нешто не зудила: сдадим да сдадим, копеечка не лишняя в доме, — не замедлила отвести удар Никитична.

Нине и обидно и противно их слушать. Люди хорошие — так зачем же такое?

Женщина встала и принялась растирать веснушчатые щеки большими некрасивыми руками.

«Все-таки ей, наверное, неудобно», — подумала Нина.

— Здравствуйте, зовут меня Агриппина Власьевна, очень приятно, будемте знакомые, — женщина протянула Нине руку, она попыталась изобразить улыбку, но только показала желтые прокуренные зубы.

И, так как Нина молчала, не зная, что говорить, Агриппина Власьевна продолжала:

— Я учительница, меня прислали председателем комиссии по выпуску ликбеза. Третий день вас дожидаю. Я извиняюсь — нехорошо получилось с квартирой…

«Учительница, а говорит „извиняюсь“, „дожидаю“», — подумала Нина.

— А кто же еще в комиссии? — спросила она.

— Да никого, одна я. — Агриппина Власьевна пространно и немного виновато стала рассказывать: в Лаврушине открывается школа, но ее уполномочили передать товарищу Камышиной, что деньги за те месяцы, что прошли, ей не заплатят, так как официально школы не существовало. Глядя куда-то мимо Нины, Агриппина Власьевна сказала: — В новую школу меня назначили. — Она вытащила из книжки какую-то бумажку и протянула ее Нине.

«Тов. Сидорова назначается учительницей вновь открываемой школы первой ступени в д. Лаврушино Верхне-Лаврушинского района…» — прочитала Нина.

— Так это же замечательно! — воскликнула Нина.

— Что замечательно? — опешила Агриппина Власьевна.

— Да что школу открыли! — сказала Нина.

— А чего я говорила, — громко за дверью воскликнула Мотря, — они же нисколь за копеечкой не гонятся!

— Выходит, не зря я столько писала в окрнаробраз.

— Может, вы считаете, что меня не по справедливости назначили, — сказала Агриппина Власьевна, на ее веснушчатых щеках пробился румянец, — так я год ходила безработной, а на моей шее дети, мать…

— Нет, что вы! Я все равно собираюсь в вуз поступать. — Сказала первое, что пришло в голову, только бы утешить женщину.

Было уже поздно, договорились, что выпуск проведут завтра. Ночь Нина спала плохо, мучили все те же кошмары. Встала с тяжелой головой, болело горло. Мама права: болезнь вернулась. День провалялась в постели. Заявилась Ульяна.

— Не горюйте, Нин Николавна, завтра свезу вас в город к мамаше, полечат вас, хворь как рукой снимет. Тогда ваша мамаша водила меня к доктору, он дал мне каплев от живота — про боль и думать забыла.

Не успела Ульяна уйти, как пришла Мотря и, присев на корточки, принялась выкладывать новости.

— Миронихе-то хвост прищемили. Как по Серегиному делу милиция понаехала, так и до нее добрались, докопались. Тю-тю аппаратик! Забрали. Небось сала на боках поубавит теперь. Наш ирод окаянный дома сидит. Все приходит будто так, а меня не проведешь, ходит узнавать, не приехали ли вы.

— Не надо про него, — попросила Нина.

— Пес с ним! А учительша-то, Агриппина, чай со свекрухой пьет, подлаживается к старой. Ладно, не буду, только как знаете, а неантилегентная она. Ну, спите. Пойду я.

Сквозь дрему Нина слышала, как приходили ее кружковцы, но Мотря не пустила их, сказав: «Болеет Нин Николавна».

Вечером Нина еле держалась на ногах, говорила шепотом. Опрашивала ликбезовцев Агриппина Власьевна, щедро хвалила знания учащихся — быстро научились читать и писать.

Ульяна заехала за Ниной чуть брезжил рассвет. Проводить пришла Леонтиха, притащила гостинчик — туесок пареной калины.

— Хошь от какой болезни помогает, — Леонтиха сморгнула с обоих глаз по слезинке.

Нина подарила Леонтихе полотенце и фарфоровую чашку; заметив, как ревниво блеснули Мотрины большущие глаза, подарила ей тарелку и наперсток.

Ульяна привезла Нину в город совсем больную. Ангина дала осложнение на ноги и надолго привязала к постели.

Однажды слышала, как Африкан рассказывал тете Дунечке:

— Из школы нас выперли. Если бы хорошо себя зарекомендовала, так ее бы и оставили, а то занималась не тем, чем следует…

Слова отчима только уязвили, но странно — новая боль не то чтобы радовала ее, а как бы приближала к тому страшному, о чем она не хотела ни на минуту забывать. Когда нестерпимо ломило суставы, она говорила себе: «Ему было хуже».

Изнурительно медленно, как беспросветное ненастье, тянулись дни болезни. Нина вычитала — старость характерна отсутствием надежд. У нее не было надежд. Дело ведь не в годах…

Однажды пришла Маруся. Положила на стол солидный сверток, сдержанно сказала:

— Тут кое-что из его вещей и твои письма. Есенин твой?

— Да, мой.

— Я сразу догадалась, что твой. Я собрала все это для тебя.

— Спасибо большое. Знаете, я тогда заболела. Поэтому не была на похоронах.

— Знаю. Я приходила. Мама твоя не пустила к тебе. Ты была без сознания. Что у тебя?

— Ангина и осложнение на ноги, это у меня с детства. А вы как?

— Не говори мне «вы». Я не так намного старше тебя.

Замолчали. Каждая знала, о чем думает другая. Чтобы как-то прервать паузу, Нина сказала:

— В Лаврушине открыли школу первой ступени. Учительницу там другую назначили.

— Это несправедливо. Могу тебе помочь.

— Спасибо, не надо. Я, наверное, буду учиться. Ты покажешь мне его могилу?

— Да. Поправляйся. Я хотела тебе сказать… я хочу, чтобы ты знала… — Марусе явно было трудно говорить. — Я ведь тоже…

— Я знаю… то есть я догадываюсь. Ты благородно тогда поступила, что пришла за мной…