Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

Несколько минут Нина ошарашенно молчала, с трудом пытаясь связать это все с сегодняшними событиями.

— Подождите, Мотря, — сказала она, — а откуда про это мог узнать сын Савелия?

— Эх, Нин Николавна! Да спервоначалу я только догадывалась, а сегодня мне Игнатий признался, что Миронихе он пьяный проболтался. Вот Евстигней за отца-то, понимаете? Они, упаси бог, какие зловредные… Не зазря свекруха говорит: сын в отца, отец во пса, весь род собачий.

— Что же вы раньше мне об этом не сказали?

— Не обижайтесь, Нин Николавна, не хотела тревожить вас, а я уж начала догадываться, когда Порфишка сани опрокинул. Я тогда поняла, что неспроста. Евстигней-то с вами в санях сидел…

В город Нина ехала вдвоем со Степаном, он все время дремал…

Теперь понятно, почему каялся Игнатий, почему Мирониха кричала: «Ты у меня в кулаке!» Если бы раньше знала, что в ящиках оружие, сразу бы поехала к Петренко.

Голова наливалась невероятной тяжестью, казалось, вот-вот лопнет!

Дорога стелилась по ледяной реке — гладкая, ровная дорога. Под полозья набегала сухая поземка.

Глава тридцатая

На нетерпеливый Нинин стук дверь открыла Натка.

— Ты уже все знаешь? — испуганно спросила Натка.

— Что все? Что с мамой? Где она?

— На службе, и Африкан на службе. — Идя за сестрой, Натка бестолково говорила. — Мы думали, ты позже приедешь, газеты в деревню с опозданием приходят. Мы не знали, что тебе телеграмму дали. Это ужасно. У нас в школе был митинг. — В коридоре, перейдя на шепот, Натка сказала: — Назарова в нашей комнате сидит, тебя ждет. Такая странная! Я ее убеждала, что тебя приведу, а она говорит, что сама тебя дождется.

В их комнате сидела Маруся. Она подняла на Нину глаза, и лицо ее сморщилось.

— Я за тобой… Он звал… просил тебя привести…

— Кто?! — пугаясь неестественно-спокойного тона Маруси и зная наперед, что она ответит, спросила Нина.

— Виктор, — Маруся долго раскуривала папиросу, и Нина со страхом следила за ее дрожащими пальцами.

— Что с Виктором? Да говорите же вы?! — взмолилась Нина.

Натка громко всхлипнула.

— Перестань! — прикрикнула на нее Маруся.

Натка, зажав рот платком, выскочила из комнаты.

— Что с Виктором? — Ноги у Нины сами собой подогнулись, и она опустилась в кресло.

Все тем же глуховатым, неестественно спокойным тоном, останавливаясь, чтобы затянуться дымом, Маруся пояснила: Виктор Зорин, как Нине известно, организовывал красный обоз. В тайге на обоз напали кулаки с обрезами. На первой подводе сидел секретарь партячейки. Кинулись на них. В них стреляли. Они отстреливались… Виктор… — Маруся шарила руками по столу, как слепая, ища спички. Она взглянула на Нину и поспешно сказала:

— Нет, нет! Он ранен. Ему сделали операцию, вынули пулю. Ната! Принеси воды! — крикнула Маруся. — Делал профессор Санин.

Нина взяла из рук Натки чашку и, проливая воду, с жадностью стала пить.

— Одевайся, — сказала Маруся, хотя Нина так и не сняла пальто.

— Вы хоть поешьте, — попросила Натка.

— Нет, что ты! Пошли, пошли, — заторопилась Нина.

Натка собралась было пойти с ними, но Маруся решительно запротестовала.

Квартала два они прошли в молчании. От быстрой ходьбы у Нины снова разболелось колено.

— Не беги, — сказала Маруся, — сейчас консилиум, нас еще могут не пустить к нему.

— Он в тяжелом состоянии?

Маруся удивленно взглянула на Нину и вытащила носовой платок.

— Я, кажется, немного простудилась, — сказала она, сморкаясь. Помолчав, снова заговорила, не глядя на Нину. — О героизме Виктора написали в газете. Я потом найду тебе эту газету.

Снег падал такой густой, что в нескольких шагах ничего не было видно.

Наконец, сквозь сплошную движущуюся пелену снега замаячили высокие корпуса клиник. Маруся оставила Нину в приемном покое, а сама куда-то ушла. Вернулась в белом халате, другой халат несла для Нины.

Потом Маруся взяла Нину за руку и повела по широкому коридору. С одной стороны окна, за ними белые деревья и белый снег, с другой — белые двери, вдоль стен диваны в белых чехлах.

— Подожди минутку. — Маруся скрылась за дверью и тотчас же вышла с высокой женщиной. — Вот, доктор, она, — сказала Маруся и слегка подтолкнула Нину к женщине.

Доктор несколько томительно долгих, вязких секунд — ведь за какой-то из этих белых дверей Нину ждал Виктор — разглядывала Нину.

— Деточка, будь умницей. Ему нельзя волноваться и ни в коем случае нельзя говорить. Если сумеешь держать себя в руках, я тебя пущу к нему. Обещаешь?

— Обещаю, — Нина хотела спросить доктора, как себя чувствует Виктор, но испугалась, что не сумеет скрыть своего волнения — тогда ее не пустят, и промолчала.

Маруся легонько пожала ей руку.

— Иди.

Доктор обняла Нину за плечи и ввела ее в палату.

В палате две койки. На одной мальчик с белой повязкой на голове и на груди, он весь забинтован, другая койка пустая — на подушке еще сохранилась вмятина от головы, одеяло откинуто. Наверное, Виктора унесли на перевязку.

— Мне подождать? — шепотом спросила Нина у доктора.

Мальчик что-то замычал. Нина мельком взглянула на него и в смятении сделала шаг к двери. Но взгляд мальчика заставил ее смотреть на него. Ей показалось, что прошло много времени, хотя прошло не более секунды, как она все поняла: мальчик — это не мальчик, а Виктор. Черты лица его утончились, рот стал непомерно-большой, пухлые губы запеклись.

Нина знала, что болезнь изменяет человека, но Катя менялась постепенно. А сейчас… этот Виктор был новым, чужим человеком и, казалось, ничего общего не имеет с тем парнем в юнгштурмовке.

Доктор подвела Нину к кровати, посадила на стул.

— Помни, голубчик, — тихо произнесла она, — ты мне обещала. Нашему герою разговаривать запрещено.

В палату вошла пожилая сухонькая женщина в белом халате.

— Это сестра, — сказала доктор, — понадобится что-нибудь — сестра рядом, в дежурке. — Пощупав у Виктора пульс, доктор вышла.

Наконец и сестра ушла. Они остались вдвоем.

— Подвинься ближе, — прошептал Виктор.

— Тебе нельзя разговаривать, — испугалась Нина.

Он нахмурился, силясь что-то сказать ей взглядом. И так как Нина не могла понять, что ему нужно, она нагнулась и поцеловала его в щеку и, оглянувшись на дверь, — в запекшиеся губы.

Он улыбнулся одними глазами, его прежде такое изменчивое лицо осталось неподвижным, словно на него надели маску.

— Ты… — что-то у него в груди забулькало, и он замолчал.

— Не разговаривай, тебе же нельзя. Знаешь, давай так: я буду говорить за тебя и за себя. Если это то — ты закроешь глаза. Даже интересно — умею ли я твои мысли угадывать.

— Ты все знаешь? — спросил он.

— Да, все. Если будешь говорить, я уйду или меня выгонят. Ну, а теперь посмотри мне в глаза, и я узнаю, что ты хочешь спросить. Ага, догадалась: соскучилась ли я о тебе. Очень. Да, я тебя люблю очень, очень. — Она взяла его левую руку, — правая была в лубке — и поцеловала.

— Ты хочешь пить, — она заметила, что он облизывает запекшиеся губы. Напоила его из поилки, потом намочила марлю и вытерла ему лицо.

Он, неподвижный, скованный повязками и болью, следил глазами за каждым ее жестом.

Потом, глядя в глубину его глаз, живших отдельной от неподвижного тела жизнью, Нина говорила за него и за себя.

— Ты спрашиваешь, как я без тебя жила! Хорошо. Я, конечно, очень скучала, особенно когда письма задерживались. Да, да, я же понимаю, что ты далеко был. Ездила, как ты мне советовал, в Верхне-Лаврушино. Знаешь, я сидела у печки… Помнишь, там в углу такая громадная железная печка… грелась и смотрела на сцену. Ну, конечно же, думала о тебе, как ты тогда соскочил со сцены и пошел в зал…

Виктор закрыл глаза. Нина замолчала, она подумала — уснул, но он открыл глаза и хрипло, в груди у него что-то разрывалось, заговорил:

— Жалею, что тогда… у тебя в деревне… — взгляд Виктора как бы запрещал прерывать его, — еще хозяйка ребенка укладывала… что тогда… ты не стала… моей женой… — Он пристально и очень серьезно смотрел на нее.

— Да, — сказала она, — но все равно я твоя жена, когда ты поправишься, мы поженимся.

— У тебя остался бы сын. — Судя по глазам и по судороге, пробежавшей по его лицу, он пытался улыбнуться.

— У нас будет сын! — проговорила она, и только сейчас до нее дошел смысл «остался бы».

Нина молча гладила его руку.

Он, кажется, успокоился и задремал.

Все время она старалась смотреть ему в глаза. Только в глаза, чтобы не видеть ничего другого: не видеть тонкой шеи. Очень тонкой. Не видеть забинтованной головы.

Сейчас, когда его пристальные, допрашивающие глаза не следили за ней, она все это увидела.

Теперь, когда он спал, можно отойти к окну. Нина смотрела на мельтешащий за окном снег и теребила тесемки халата.