Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I - Юрий Александрович Лебедев

никаких стихийных демонстраций по любому поводу больше не было. Интересно отметить, что московские службы правопорядка, и прежде всего милиция, отсутствовали в районе манифестаций. Министерство внутренних дел СССР, которое отправляло Сталину рапорты о всех основных неожиданных событиях, независимо от того, работал ли он в Кремле или отдыхал на юге, 5 октября 1948 года не посылало ему никаких рапортов. Предыдущий рапорт Сталину касался задержания В. А. Витковского, который пытался в Новороссийске «подняться по якорной цепи на уругвайский пароход». [81][101].

С 6 октября Сталину шли ежедневные рапорты об усилиях МВД СССР по ликвидации последствий землетрясения в Ашхабаде. О демонстрации в Москве 13 октября, 1948 года МВД СССР Сталину также не рапортовало. Молотов, как министр иностранных дел СССР, получал от МВД рапорты другого типа (а также копии рапортов Сталину), касавшиеся неожиданностей, имевших какое-то отношение к МИДу. 2 октября 1948 года МВД СССР направило Молотову рапорт «О нападении вооруженной банды на конвой охраны треста № 5 в Синьдзяне», а затем, уже 13 октября, о переходе границы солдатом турецкой армии. О демонстрации евреев в Москве и о необычном поведении посла Израиля Голды Меир Молотов никаких рапортов не получал [82][102]. Наибольшее число рапортов МВД получал в 1948 году Берия, так как именно он был ответственным в Политбюро за работу Министерства внутренних дел СССР. Каждый день в октябре 1948 года на стол Берии ложилось от трех до семи рапортов, иногда о тривиальных делах вроде обеспечения какого-либо гулаговского предприятия лесоматериалами, также производившимися в Гулаге, иногда о неожиданных событиях, требующих расследования, например о взрыве на газопроводе Дашава – Киев. Но о демонстрациях в Москве по случаю посещения Голдой Меир еврейской синагоги Берии никто не рапортовал [83][103]. Из этого непонятного молчания и прессы, и московской милиции по поводу событий в Москве, которые обратили на себя внимание основных западных газет, можно сделать бесспорный вывод о том, что ни для Сталина, ни для Молотова, ни для Берии массовые еврейские демонстрации в Москве, выражавшие солидарность с Израилем и его послом, не были неожиданными. Это, в свою очередь, говорит о том, что эти демонстрации были, по-видимому, организованы самими властям. Для Сталина, а возможно и для МГБ, решивших ликвидировать ЕАК и арестовать активистов этой уже ненужной еврейской организации, был необходим какой-то убедительный повод для такой расправы. Демонстрации в Москве 4 и 13 октября обеспечили этот повод. ЕАК не участвовал в организации этих демонстраций. По заключению Г. В. Костырченко, тщательно изучавшего все архивы ЕАК и свидетельства членов его руководства, верхушка ЕАК и в частности его новый председатель Фефер понимали, что за демонстрациями в Москве последуют серьезные кары. «Этого нам никогда не простят», – так формулировал Фефер возможную реакцию властей [84][104]. Но и Фефер, несмотря на свой партийный и агентурный опыт, очевидно, не догадывался, что эти совершенно необычные для советской действительности манифестации были спровоцированы самими властями.

Еврейский антифашистский комитет был формально распущен 20 ноября 1948 года».[105]

Разумеется, приведённые выше примеры – только небольшая часть того айсберга фактов, который сегодня описан историками, и совсем уж ничтожная доля действительных событий 1948 года, связанных с кампанией «борьбы с космополитизмом».

Какую же цель (помимо разного рода «аппаратных разборок») преследовало советское руководство, осуществляя эту кампанию»? Вот мнение известного российского историка и писателя А. В. Голубева:

«В первые послевоенные годы советское руководство активно пыталось свести к минимуму последствия знакомства многих советских людей с повседневной жизнью Запада (отсюда – идеологические кампании конца 40-х – начала 50-х годов, в том числе «борьба с космополитизмом»)».[106]

Солидарен с ним и мой компетентный источник:

«… в войну, как это ни парадоксально, люди, особенно офицерский состав, почувствовали себя свободными людьми, от которых многое зависит. Кроме того, миллионы советских людей увидели пусть и разрушенную, но другую жизнь, которая заметно отличалась от того, что они видели дома. Т. е. здесь был примерно тот же эффект, что в 1812 г., только по масштабам и силе, во много раз больше. Иосиф Виссарионович просто не стал дожидаться появления декабристов, и нанес упреждающий удар. Поскольку этот удар можно было наносить только в условиях нового витка военной истерии, то она и была запущена. Евреи, как интермедиаторы, должны были быть зачищены, что и было сделано».[107]

С этой точки зрения в «огосударствлении» антисемитизма не было ничего личного, и был он не проявлением чувств, а только одним из инструментов государственной политики, исторически необходимым для сохранения существовавшего тогда общественного строя.

Но как должен был воспринять всё это только что вернувшийся из США, а потому хорошо знакомый с «повседневной жизнью на Западе», активный разведчик-нелегал «еврейской национальности» американского происхождения с почти 10-летним опытом ежедневного анализа окружающей социальной среды?

Человек из тех советских людей, кто «своим кровным родством с древнейшим народом гордился и радостную открытость трагическому нашему миру, несгибаемый романтизм носил в крови»?

К тому же, «информацию к размышлению» имевший не только от родных и близких, не только из кратких наблюдений московской жизни, но и из реалий общения – от официальных до «разговоров в курилке» – со своими коллегами по ГРУ на Знаменке.

Кстати, о его наблюдениях московской жизни. Можно представить себе, как реагировали «простые москвичи», знавшие из газет и политинформаций о злонамеренном коварстве «американских сионистов», на случайный разговор с Жоржем где-то на улице, в очереди к магазинному прилавку, к врачу в поликлинике, в трамвае, метро, на трибуне футбольного стадиона и т. п., на его чудовищный акцент и ошибки в разговорной речи! Не удивлюсь, если где-то в архивах МВД окажутся письменные «сигналы» о таких контактах.

Сам Жорж ощущал эту реакцию весьма остро. Это видно из такого его замечания в письме к жене почти через год после своего возвращения:

«Ты бесконечно права на счет изучения русского языка. Берусь! Одна просьба: приедешь – помоги. Главное – беспощадное разоблачение моих ошибок в письме и в разговоре, не терпеть ошибок и все!».[108]

Остро воспринимала ситуацию и его Мила. Много лет спустя она рассказывала В. И. Коваль о том, как она боялась за Жоржа:

«Тогда тебя, если ты еврей, могли просто остановить на улице и то ли гадость сказать, то ли вообще избить…»[109]

А как, по законам психологической рефлексии, он должен был восприниматься руководством и коллегами ГРУ? Жорж был уже опытным конспиратором, но и