Собрание сочинений. В 4-х т. Т.3. Питкернское преступление - Луи Жаколио

Затем, после непродолжительного молчания, поднялся вождь Упурару, человек с благородным и умным видом.

Он прежде всего обратился к предшествовавшим ораторам с несколькими лестными словами, а потом прибавил, что по его мнению, как первый оратор, так и второй были отчасти правы и не правы.

«Мой брат Гитоти, — произнес он, — предложивший в виде наказания за убийство смертную казнь только потому, что так водится в Европе, глубоко ошибался, как это уже доказал Утами; действительно, мы должны руководствоваться не законами Европы, а Ареа (на туземном наречии это слово означает Библия). Вам знакомо это место:

Кровь человека, пролившего кровь другого человека, будет пролита человеком.

Весьма возможно, что эти слова и послужили основанием для закона в Европе, этого я утверждать не могу, но, во всяком случае, я согласен с Гитоти и не согласен с Утами, и не потому, что таков закон Европы, но потому, что так говорит Ареа. Вот по этой причине мы и должны наказывать убийцу смертью, а не простым изгнанием».

Присутствующие переглянулись; казалось, что речь оратора произвела сильное впечатление, в особенности когда он подтвердил свое мнение не примером Европы, а авторитетом Священного писания. Тогда поднялся еще один вождь, Тати, один из столпов государства; его внушительный вид и богатое одеяние заставили присутствующих забыть предшествовавшего оратора.

Когда он начал говорить, все взгляды обратились на него.

«Быть может, многие из вас удивляются, что я так долго молчал, я, первый вождь и самый близкий человек к королевскому семейству, но я хотел выслушать, что скажут мои братья, чтобы собрать все мысли, накопившиеся в их сердцах, по поводу этого важного вопроса.

Я от души рад, что поступил подобным образом, так как теперь у меня появилось много мыслей, которых не было раньше.

Все вожди, выступавшие до меня, говорили отлично. Но скажите, разве речь Упурару не клонится к тому же результату, как и речь моего брата Гитоти?

Действительно, если мы не можем следовать во всем законам Европы, как этого хотел Гитоти, потому что они идут слишком далеко, то не должны ли мы также избегать мнения Упурару, потому что он тоже заходит слишком далеко.

Нет лучшего советника, чем Библия, говорит он, и я с этим согласен. Но что значат слова: кровь человека, пролившего кровь другого, будет пролита человеком?

Не заходит ли это правило так далеко, что мы не можем следовать ему, так же как не можем вполне следовать законам Европы?

Все присутствующие здесь отлично знают, что я — Тати, великий судья. Хорошо; ко мне приводят человека, пролившего кровь, которого я велю умертвить, то есть проливаю его кровь. Кто же прольет мою?

Тут я останавливаюсь, не будучи в состоянии продолжать далее. Смысл этих слов не может быть таков, но я замечаю, что множество обычаев Ветхого Завета, как многоженство, рабство должников и т. д., были уничтожены Новым Заветом; может быть закон о смертной казни был также уничтожен, как многие другие. Во всяком случае, я не нахожу в Новом Завете его подтверждения, что должно было бы служить нам путеводной звездой.

Но и помимо этого, разве на земле существует так мало злых людей, проливающих кровь ближних, что и закон должен следовать им? Неужели это справедливо: делать человека во имя закона убийцей своего ближнего? Поэтому я полагаю, что мы должны ограничиться изгнанием убийцы… Вот и все, что я хотел сказать».

Речь эта заслужила всеобщее одобрение, а ссылка Тати на Новый Завет уничтожила главное препятствие.

Затем поднялся Пати, вождь и верховный судья мора, бывший некогда верховным жрецом Оро и последовавший первым за Помаре в его отступничестве от веры предков. Он сказал следующее:

«Мое сердце полно мыслей, и я исполнен радости и удивления, когда гляжу на это место, где мы собрались, и думаю о причине нашего собрания. Когда я думаю о том, кто мы такие, то это наполняет меня восхищением.

Безусловно, Тати отлично поставил вопрос, так как Новый Завет должен быть нашим руководством, а где же в нем вы найдете указание на смертную казнь? Я знаю много мест, в которых говорится о запрещении убивать, и ни одного, которое одобряло бы убийство.

В моей душе поднимается теперь новая мысль, и если вы выслушаете меня до конца, то узнаете ее.

Нам необходимо иметь законы, чтобы наказывать тех, кто совершает преступления, но скажите мне, для чего люди, действительно справедливые, наказывают? Разве ими руководит гнев или удовольствие делать зло, или желание мщения, как на войне?

Так я вам скажу, нет. Добрый и справедливый человек не желает ни мстить, ни действовать под влиянием гнева. Там, где есть страдание, не может быть удовольствия, там, где есть зло, не может быть справедливости.

Наказания, которым подвергают преступников, имеют целью помешать им возобновить преступление и в то же время показать другим людям, чему они могут подвергнуться, если будут поступать так же.

Скажите мне, разве нам не известно, что быть навсегда изгнанным с Таити есть наказание более суровое, чем моментальная смерть? Разве изгнанный сможет снова кого-нибудь убить? Разве подобное наказание не будет ужаснее смерти? Вот поэтому я и полагаю, что Тати прав и что самым лучшим будет оставить закон таким, как он предложил».

Видя, что никто более не встает, поднялся один таатарий, простой старейшина округа, и его выслушали с таким же вниманием, как и знатных ораторов, говоривших до него.

«Так как больше никто не встает, то я скажу свою речь; мне в голову пришло много хороших мыслей, и я их вам сейчас сообщу.

Может быть, вожди сказали и все, что надо было сообщить, но мы здесь не для того, чтобы принять какой бы то ни было закон только потому, что его поддерживает тот или иной знатный человек, и так как мы, таатарии, должны так же, как и верховные вожди, сообщить о нашем мнении, чтобы собрание потом выбрало лучшие, чьи бы они ни были, то вот вам моя мысль:

Тати говорил хорошо, но он упустил одно, а именно: один из мотивов наказания есть исправление виновного и, если возможно, превращение его в порядочного человека. Если же мы казним убийцу, то каким образом мы можем его исправить? Если мы отправим его на необитаемый остров, где он будет предоставлен самому себе и своим думам, тогда Те-Атуа (Бог), может быть, уничтожит дурные мысли в его сердце и произведет хорошие. Если же мы его убьем, то куда пойдет его душа?»

Затем говорил еще целый ряд других ораторов, и результат прений был таков, что собрание пришло к единодушному решению ссылать провинившихся.

Нет сомнения, что говорить и действовать таким образом могут только представители древней высококультурной расы.

В настоящее время существует гораздо больше различий между нынешним беззаботным греком, забрасывающим сети в Эгейское море, и современником Перикла, чем между нынешним таитянином и поклонником Брахмы и Будды. Геологические перевороты, разорвав континент Полинезии и сосредоточив жизнь на островах, не уничтожили преданий, и своими бытовыми легендами, своей мифологией, нравами, физическим и умственным развитием своих обитателей, переживших катастрофу, Полинезия крепко связана с Азией, этой колыбелью человеческого рода.

Интересно то, что в Полинезии древние нравы сохранились с изумительной верностью, до появления европейцев. Ограниченная величина каждого острова не допускала ни крупных исторических событий, ни больших завоеваний, которые изменяют и часто даже полностью сменяют другими предания предков. А посему получается, что каждый из этих маленьких уголков земли не имеет новейшей истории, и во времена появления европейцев все острова были в высшей степени похожи один на другой, имели одинаковый язык, одни и те же религиозные верования, предания и легенды… Все это сохранилось таким потому, что его нечем было заменить.

Когда прибыли европейцы, таитяне сами первые стали смеяться над своими богами, как все состарившиеся народы, которые потеряли всякую веру в смешные сказки своих духовных лиц. Религия была только делом формы, и когда Помаре II ударом ноги столкнул статуи Оро и Таири в реку, то не нашлось ни одного жреца, который среди всеобщего смеха решился бы взять на себя защиту павшей веры.

Жители Таити сделались христианами потому, что принятие христианства им поставили необходимым условием для получения подарков от всевозможных обществ, пресвитерианских, евангелических и католических, которые присылались на их острова, но они остались скептиками.

Таитянин очень любит читать, он прирожденный оратор; он вам будет говорить о добродетели, о невинности и т. д., как стал бы говорить об искусстве рыбной ловли между рифами, но без всякого углубления в сущность предмета, о котором говорит; он, как настоящий афинянин, влюблен в форму, периоды его речи ласкают слух, но он мало заботится об убедительности, не имея сам никакого мнения о вопросах метафизических, на которые он смотрит только как на простые поводы к разговорам.