Миклош Акли, или история королевского шута. - Кальман Миксат

Потом однажды наступили совсем знаменательные перемены: Илушке купили длинную юбку и прокололи уши для сережек. Конечно, это была уже не прежняя девчурка Илонка.

В экипаже они выезжали далеко за город, в широкие поля и луга, гуляли среди высоких трав, разглядывали прыгающих кузнечиков, слушали кваканье лягушек на болотах, собирали цветы. А их обувь, а то и батистовая юбочка, делались мокрыми от росы. Ой, что скажет на это мадам?! Да ладно, пусть говорит что хочет, важно, что им было хорошо, и этого никто не мог у них отобрать.

Только однажды какой-то крестьянин или полевой сторож грубо окликнул их и заругался, что они топчут его траву и по обыкновению хотел взять у них что-нибудь в залог будущего штрафа. Но в это время сторожу как раз принесла обед его жена. Услышав, как ее муж ругался, она уговорила старика.

- Ну что ты к ним пристал? Не видишь что ли: влюбленная парочка. Ну и пусть бедненькие немного повеселятся. Услышав ее слова, Илонка вся зарделась. Акли тоже смутился. Девушка стыдливо потупила головку, Акли же сделался вдруг молчаливым, неловким, даже каким-то глупым. А как весело и беззаботно, блестяще мог говорить он еще минуту перед этим! Может быть жена полевого сторожа была колдунья, если смогла одним неосторожным словом отпугнуть прочь их веселую беззаботность, желание непринужденно болтать? А тут куда все вдруг подевалось. Они силились вновь вернуть прежний бездумный тон, но сколько ни пытались, это им так и не удалось.

И пока он ехал сейчас в экипаже, думая о прошлом, на ум приходили все время эти веселые пустяки, беззаботные шутки и выходки, словно ароматные листочки засушенной лаванды, заложенные когда-то между листками молитвенника. Ах, сколько сладких часов! А в общем-то, что ж было в них такого уж сладкого? Бог весть! Катился, катился, постукивая колесами по брусчатке, фиакр, мимо мелькали новые дома, новые лица, суетилось, толкалось людское многолюдье, и все это было теперь чужим, и, пожалуй, невыносимым зрелищем для Акли. И он подумал, что в этой огромной Вене нет абсолютно ничего принадлежащего ему, а он, тем не менее почему-то торопится, спешит, и серые лошади извозчика кажется ползут как две запряженные в фиакр черепахи. Но куда же он спешит? Чему навстречу?

Ах, глупости все это, глупости! И чтобы больше ни о чем не думать, он принялся читать названия лавок по обеим сторонам улицы: Мюллер, Майер, Прохаска, Водка... Но и это не помогло. Мысли его никак не хотели уцепиться хотя бы за одно из этих имен. Больше того, вот он увидел туфельки на витрине, и ему сразу же вспомнились маленькие ножки Илонки. И он уже мысленно примерял на них эти туфельки, что на витрине. Или вот из-за стекла выглянули дамские шляпки с множеством цветов на них, и фантазия Акли уже приставляла к каждой шляпке красивое лицо девушки.

В третьем месте на витрине замелькали кухонные принадлежности: медные кастрюли. котлы, а у него сразу же до боли сжалось сердце, и воображение его нарисовало деревенскую усадьбу у дороги, а в ней- большую кухню, поваров и поварят, что суетились стряпали, а из дверей гостиной на кухню вышла хозяйка - маленькая баронесса - в хрустящем белом переднике об руку со свои мужем. Вышла отведать, что за обед готовят на кухне. А муж ее не кто иной, как циничный наглец, барон Иштван Сепеши...

Пансион благородных девиц мадам Сильваши был одним из наиболее хорошо организованных учреждений этого рода, хотя в ту пору в Вене их было так много, как нынче кафе. Власти не только охотно разрешали открывать все новые и новые пансионы, но даже создавали им всякого рода благоприятные условия. Император Иосиф II однажды сказал своим министрам: "Воспитаем венгерских барышень немками. Вот рычаг, с помощью Которого, если это нам удастся сделать, через сто лет на сегедских хуторах дети будут говорить по немецки!

И это стало своего рода его завещанием. Новые государи поддерживали его идею. Что же касается самих венгерок, то их совсем не трудно было на это подбить. Кроме немецкого образования в ту пору иного и не было. Немецкая литература беспрепятственно охватывала, оплетала, овладевала и чувствами и сердцем венгерских женщин. Злой старый паук один был во всех огромной степи, и всякая пролетающая мошка оказывалась в его тенетах. На сегедских хуторах даже и сегодня, то есть сто лет спустя, не говорят по-немецки. Однако состоятельные венгерские фамилии воспитывали своих дочерей в венских пансионах; они-то и завезли в Венгрию Немецкую Сентиментальность. Правда, цена ей та же, что и привозному воздуху из Бад-Ишля. Дома, в Венгрии, она быстро испарялась и теряла силу.

Между тем пансион госпожи Сильваши как раз не занимался германизацией венгерских барышень. Бравая женщина втайне, в неофициальной части своей воспитательной работы взращивала в венгерских девочках семена национальных чувств и в свободные часы заучивала с ними переведенное на немецкий язык "Маленькое тройное зерцало"19

Pressburger Comitat mit der Stadt von Pressburg,

Welche seit beruhmt ist nach der Konigskronung

Beruhmt war auch Tyrnau mit der schonen Schule

Lebt Basin und Modor mit Freiheit in Ruhe.

[

Город Пожонь - сердце пожоньской земли,

Здесь короновались венгерские короли.

Другие города также находятся тут:

Тырново, Бадин и Тодор здесь мирно цветут (нем.).

]

О бедный, добрый дядюшка, первый венгерский учебник словесности, именовавшийся "Тройным зерцалом", - ты, ходивший прежде в венгерской бекеше и сапогах, до чего ж необычным казался ты теперь маленьким венгерочкам в этом своем новом, немецком одеянии, и как странно звучал твой наивный язык неприхотливых виршей на алых губках маленьких венгерских красавиц!

И тем не менее пансион мадам Сильваши был по-настоящему либеральным учебным заведением, намного превосходящим нынешние. Хотя и в наши дни в школах есть определенная тенденция обеспечить равенство их воспитанников и все они должны носить одинаковую школьную форму. Да что толку, что одинаковы шляпки, если в кармашке у той или другой воспитанницы лежат свернутые батистовые платочки с вышитыми на них баронскими и графскими коронами - о девяти или о семи зубцах - и именуют девочек княжнами или баронессами, а все остальные носят серые бюргерские фамилии? А вот у мадам Сильваши родовые имена, - а следовательно и ранги - были отменены. Слишком близка и памятна еще была французская революция, и нож гильотины сверкал ослепительнее, чем дворянские гербы.

Маленькие воспитанницы, переступая порог пансионат Сильваши, временно расставались со своими фамилиями. Была конечно "Книга", куда они заносились, но она хранилась в секретном архиве, за семью замками, и ее содержание было известно только хозяйке пансиона. А для всех остальных и друг для друга девочки числились лишь как Маришки, Каталины, Эржики и Корнелии. Привилегии, связанные с родовым именем, в пансионе госпожи Сильваши были запрещены. Ну, разумеется, тайна эта была такой же призрачной, как вуалька на личике, когда действительность заменена лишь намеком, догадкой, потому что так она еще больше дразни. Маленькие девчушки уже тогда не умели хранить тайн. Под строжайшей клятвой они выбалтывали, кто они и откуда. Но зато можно было и немного присочинить, приврать: проверить-то трудно. И при этой легкой таинственности не было и высоких стен разграничения, когда все обо всех официально объявлено. Самый красивый бриллиант в перстне не вызывает столько зависти и вожделения, если он скрыт под перчаткой. Все это, разумеется, происходило из высоких педагогически побуждений. И бедняга Иоган Генрих Песталоцци не перевернулся бы при этом возмущенно в гробу, потому что тогда он еще не умер.