Сувенир - Нина Шевчук

class="p1">— Да ну его, Сашку. Слушай, Гуль…

Василина уже собиралась спросить у приятельницы, не пустит ли та ее переночевать, как заметила, что со стороны остановки приближается знакомая фигура.

— Смотри! Твой Ивашин! — обрадовалась булочница, будто увидела во плоти любимого киноактера.

— Прощение просить идет. Ну все, я пошла.

Она подергала Василину за фартук.

— Смотри, не горячись! — и быстро убежала, оставив в ларьке хлебобулочный запах.

Василина резко повернулась на табуретке, закрыла дверь на ключ и стала передвигать пустые картонные коробки, точь-в-точь как Гульнар — батоны. Когда в ларьке потемнело, она поняла, что наглая Ивашинская морда пролезла в «бойницу». Раскормила так, что одной харей перекрывает ей весь свет в оконце. Какая дура!

— Вась, а Вась? Привет!

Голос был масляный, как блины с ветчиной.

— Вась, а Вась? Привет!

— Пластинку заело? — рявкнула она, не глядя.

— Василек, ну прости меня. Я пьяный был, когда это писал. И мы поссорились тогда, помнишь? Ну Василий! Ну дружище!

Он просунул в окошко руку и дотронулся до ее плеча. Теперь Василина не поднимала голову не от злости, а чтобы не показывать ползущие по щекам слезы.

— Я от тебя ухожу, ясно? — сказала она коробке под ногами.

— Никуда ты не уходишь! Ты что, с ума сошел, Василий?

Ивашин убрал руку и закопошился в нагрудном кармане. Потом Василина снова почувствовала на плече прикосновение, но уже от чего-то колючего, неприятного. Она подняла глаза. Между длинными пальцами было зажато тонкое золотое колечко с острым розовым камешком.

— Вась, давай распишемся, а? Не уезжай в деревню, пожалуйста. Деток родим, а?

Она некоторое время оторопело глядела на блестящий камешек, потом закрыла лицо руками и разрыдалась.

В единственной комнате ивашинской квартиры горел торшер. На экране телевизора веселая загорелая девушка в коротеньких джинсовых шортах и ядовито-желтой майке без умолку рассказывала что-то, а за ее спиной простирался бесконечный кварцевый пляж.

— И вот мы на Ямайке! — расслышала Василина через тяжелую дремоту. — Сегодня ямайцы празднуют день эмансипации. Первого августа тысяча восемьсот тридцать четвертого года двести двадцать пять тысяч рабов были официально освобождены…

Василина в который раз подняла правую руку и поглядела на колечко, подошедшее ей на мизинец. Но это ничего. Завтра перед работой она зайдет к дяде Коле, ювелиру, и он мигом растянет подарок на пару-тройку размеров.

— Слав, а Слав, — она толкнула его в бок, — зачем ты так потратился? Лучше б джинсы тебе купили. Твои старые совсем уже потерлись.

Но Ивашин не слышал. В ответ он заливисто захрапел. Василина укрыла возлюбленного махровой простыней и выключила телевизор.

Дятел

Утренний парк летом — будто влюбленный юноша. Просыпается от первых прикосновений, дышит глубоко, волнуясь и предвкушая жар дневных объятий. Бегут по его крепкому, с новым утром снова девственному телу мурашки пешеходов, широкие ладони потеют росами, а в голове разноголосый гомон мыслей-птиц. Зеленую его шевелюру легко треплет ветер, но корни каждого дерева-волоска крепкие, молодые, и прическу не испортит даже гроза, которая будет рыдать вечером, приревновав парк к небу. Она станет между ними, будет ругаться и швырять все, что только попадется под ее ветреную руку, но скоро устанет и отступит.

Я отлично понимаю тебя, сестрица гроза! Я тоже люблю его, этот парк. Но не ревную. Чтобы биться, юному сердцу одинаково нужно мудрое, косматящееся облаками небо, настырное, горячее солнце, нужна ты, крикуха и плакса, и нужна я, стоящая тихо под деревом, на котором повис дятел.

Я не могу разглядеть его как следует за ветвями, но по звуку догадываюсь, чем он занят: играет в какую-то азартную игру — роняет тяжелый шарик на деревянную поверхность. Вначале шарик скачет различимой дробью, потом прыжки его становятся ниже и быстрее и он замирает. Интересно, сколько раз должен дятел уронить шарик, чтобы отыграть у дерева свой букашечный завтрак?

— Да это же дятел! — бухает вдруг рядом.

Оборачиваюсь. Дородный мужчина, пожилой, в видавшем живописные виды джинсовом костюме, стоит позади, с пакетиком.

— Там же дятел! — повторяет снова, как голос в рекламе лекарства от простуды.

— Дятел, — соглашаюсь я, чтобы реклама прекратилась. И опять прислушиваюсь к пляске шарика на скрытом в листве столе.

Джинсовый мужчина несколько секунд пыхтит и пошмыгивает носом. Потом начинает шуршать пакетик, и на свет божий появляется барсетка. Скрипит молния, и из барсетки рождается черный кожаный футляр. Опять скрипит молния, и из футляра выдавливается мобильный телефон. Я вспоминаю о той самой игле, которая была в утином яйце. Где же ты, Иван-царевич?! Переломи этот мобильный телефон, чтобы джинсовый Кащей ушел на работу!

Мужчина тем временем обходит меня, подлезает под самый ствол и начинает целиться камерой в дятла.

— Вот, вот, вот так, — приговаривает он, шурша повиснувшим на локте пакетиком. — Давай, давай.

«Дай ему своим тяжелым шариком по лбу», — обращаюсь я мысленно к дятлу. Тогда на лбу образуется удобная выемка для GoPro. Пусть снимает всю свою джинсовую жизнь с утра до вечера.

— Да что же такое! Вот паскуда! Зависло, — жалуется мужчина стволу, мне и дятлу. — Вы умеете делать, чтобы отвисло?

— Нет, только наоборот, — хамлю я в ответ.

Джинсовый не понимает, что я сказала, и продолжает царапать экран телефона.

— Поганка мерзкая, не работает!

Начинает стучать. Тук-тук, тук-тук. Конечно же! После тыка всегда приходит тук. А завершается все тиком.

— Вы сейчас спугнете дятла! — не выдерживаю я. — На черта вам снимать? Гуляйте тогда лучше не в парке, а на YouTube. Там куча дятлов.

— Да? — удивленно спрашивает мужчина. — А где это?

— В Караганде, — буркаю я и устремляюсь прочь.

За спиной снова шуршит пакетик и слышится «тук» по сенсорному экрану, а мой юный, желанный парк отводит глаза. Он потерял ко мне интерес. И все из-за дятла.

Клад

Вадим сидел на диване и изумленно глядел на исписанный ровным круглым почерком листок бумаги в своих руках. Выражение его лица было таким, будто только что он открыл не обычный почтовый конверт с письмом от своей тети Риммы, а заглянул под капот «Жигуленка» и обнаружил там двенадцатицилиндровый двигатель «Феррари».

«Дорогой Вадик, — говорил листок. — Пишу это письмо с надеждой, что ты не сменил адрес и прочтешь мое важное послание.

После смерти твоего дядюшки Бори, упокой Господь его гнилую душу, я весь год собиралась приехать в Алушту сама, чтобы выполнить его последнюю волю. Но здоровье мое расшаталось, как зубы тети Инны от поедания казинаков, и теперь я не езжу дальше нашей районной поликлиники.

Писать о таком деле в