Стихотворения - Илья Эренбург

1958

«Есть в севере чрезмерность…»

Есть в севере чрезмерность, человекуОна невыносима, но сродни —И торопливость летнего рассвета,И декабря огрызки, а не дни,И сада вид, когда приходит осень:Едва цветы успели расцвести,Их заморозки скручивают, косят,А ветер ухмыляется, свистит,И только в пестроте листвы кричащей,Календарю и кумушкам назло,Горит последнее большое счастье,Что сдуру, курам на смех, расцвело.

1958

«Да разве могут дети юга…»

Да разве могут дети юга,Где розы плещут в декабре,Где не разыщешь слова «вьюга»Ни в памяти, ни в словаре,Да разве там, где небо синеИ не слиняет ни на час,Где испокон веков понынеВсе то же лето тешит глаз,Да разве им хоть так, хоть вкратце,Хоть на минуту, хоть во сне,Хоть ненароком догадаться,Что значит думать о весне,Что значит в мартовские стужи,Когда отчаянье берет,Все ждать и ждать, как неуклюжеЗашевелится грузный лед.А мы такие зимы знали,Вжились в такие холода,Что даже не было печали,Но только гордость и беда.И в крепкой, ледяной обиде,Сухой пургой ослеплены,Мы видели, уже не видя,Глаза зеленые весны.

1958

В Греции

Не помню я про ход резца —Какой руки, какого века, —Мне не забыть того лица,Любви и муки человека.А кто он? Возмущенный раб?Иль неуступчивый философ,Которого травил сатрапЗа прямоту его вопросов?А может, он бесславно жил,Но мастер не глядел, не слушалИ в глыбу мрамора вложилСвою бушующую душу?Наверно, мастеру томуЗа мастерство, за святотатствоПришлось узнать тюрьму, сумуИ у царей в ногах валяться.Забыты тяжбы горожан,И войны громкие династий,И слов возвышенных туман,И дел палаческие страсти.Никто не свистнет, не вздохнет —Отыграна пустая драма, —И только все еще живетОбломок жизни, светлый мрамор.

1958

«Про первую любовь писали много…»

Про первую любовь писали много, —Кому не лестно походить на бога,Создать свой мир, открыть в привычной   глинеЧерты еще не найденной богини?Но цену глине знает только мастер —В вечерний час, в осеннее ненастье,Когда все прожито и все известно,Когда сверчку его знакомо место,Когда цветов повторное цветеньеРождает суеверное волненье,Когда уж дело не в стихе, не в слове,Когда все позади, а счастье внове.

1958

Сердце солдата

Бухгалтер он, счетов охапка,Семерки, тройки и нули.И кажется, он спит, как папкаВ тяжелой голубой пыли.Но вот он с другом повстречался.Ни цифр, ни сплетен, ни котлет.Уж нет его, пропал бухгалтер,Он весь в огне прошедших лет.Как дробь, стучит солдата сердце:«До Петушков рукой подать!»Беги! Рукой подать до смерти,А жизнь в одном — перебежать.Ты скажешь — это от контузий,Пройдет, найдет он жизни нить.Но нити спутались, и узелУж не распутать — разрубить.

Друзья и сверстники развалинИ строек сверстники, мой край,Мы сорок лет не разувались,И если нам приснится рай,Мы не поверим.   Стой, не мешкай,Не для того мы здесь, чтоб спать!Какой там рай? Есть перебежка —До Петушков рукой подать!

1958

Сосед

Он идет, седой и сутулый.Почему судьба не рубнула?Он остался живой, и вот он,Как другие, идет на работу,В перерыв глотает котлету,В сотый раз заполняет анкету,Как родился он в прошлом веке,Как мечтал о большом человеке,Как он ел паечную воблуИ в какую он ездил область,Про ранения и про медали,Про сражения и про печали,Как узнал он народ и дружбу,Как ходил на войну и на службу,Как ходила судьба и рубала,Как друзей у него отымала.Про него говорят «старейший»,И ведь правда — морщины на шее,И ведь правда — волос не осталось.Засиделся он в жизни малость.Погодите, прошу, погодите!Поглядите, прошу, поглядите!Под поношенной, стертой кожейБьется сердце других моложе.Он такой же, как был, он прежний,Для него расцветает подснежник.Все не просто, совсем не просто,Он идет, как влюбленный подростокОн не спит голубыми ночами,И стихи он читает на память,И обходит он в вечер морозныйЗаснеженные сонные звезды,И сражается он без ракетыВ черном небе за толику света.

1958

«Мы говорим, когда нам плохо…»

Мы говорим, когда нам плохо,Что, видно, такова эпоха,Но говорим словами теми,Что нам продиктовало время.И мы привязаны навекиК его взыскательной опеке,К тому, что есть большие планы,К тому, что есть большие раны,Что изменяем мы природу,Что умираем в непогодуИ что привыкли наши ногиК воздушной и земной тревоге,Что мы считаем дни вприкидку,Что сшиты на живую нитку,Что никакая в мире нежитьТой тонкой нитки не разрежет.В удаче ль дело, в неудаче,Но мы не можем жить иначе,Не променяем — мы упрямы —Ни этих лет, ни этой драмы,Не променяем нашей доли,Не променяем нашей роли —Играй ты молча иль речисто,Играй героя иль статиста,Но ты ответишь перед всемиНе только за себя — за Время.

1958

«Я слышу все — и горестные шепоты…»

Я слышу все — и горестные шепоты,И деловитый перечень обид.Но длится бой, и часовой, как вкопанный,До позднего рассвета простоит.Быть может, и его сомненья мучают,Хоть ночь длинна, обид не перечесть,Но знает он — ему хранить порученоИ жизнь товарищей, и собственную честь.Судьбы нет горше, чем судьба отступника,Как будто он и не жил никогда,Подобно коже прокаженных, струпьямиС него сползают лучшие года,Ему и зверь и птица не доверятся,Он будет жить, но будет неживой,Луна уйдет, и отвернется дерево,Что у двери стоит, как часовой.

1958

1960–1966

«Пять лет описывал не пестрядь быта…»

Пять лет описывал не пестрядь быта,Не короля, что неизменно гол,Не слезы у разбитого корыта,Не ловкачей, что забивают гол.Нет, вспоминая прошлое, хотел постичь яХоды еще не конченной игры.Хоть Янус и двулик, в нем нет двуличья,Он видит в гору путь и путь с горы.Меня корили — я не знаю правил,Болтлив, труслив — про многое молчу…

Костра я не разжег, а лишь поставилУ гроба лет грошовую свечу.На кладбище друзей, на свалке векаЯ понял: пусть принижен и поник,Он все ж оправдывает человека,Истоптанный, но мыслящий тростник.

Сонет

Давно то было. Смутно помню лето,Каналов высохших бродивший сокИ бархата спадающий кусок —Разодранное мясо Тинторетто.С кого спадал? Не помню я сюжета.Багров и ржав, как сгусток всех тревогИ всех страстей, валялся он у ног.Я все забыл, но не забуду это.Искусство тем и живо на века —Одно пятно, стихов одна строкаМеняют жизнь, настраивают душу.Они ничтожны — в этот век ракетИ непреложны — ими светел свет.Все нарушал, искусства не нарушу.

Последняя любовь

Календарей для сердца нет,Все отдано судьбе на милость.Так с Тютчевым на склоне летТо необычное случилось,О чем писал он наугад,Когда был влюбчив, легкомыслен,Когда, исправный дипломат,Был к хаоса жрецам причислен.Он знал и молодым, что страстьНе треск, не звезды фейерверка,А молчаливая напасть,Что жаждет сердце исковеркать,Но лишь поздней, устав искать,На хаос наглядевшись вдосталь,Узнал, что значит умиратьНе поэтически, а просто.Его последняя любовьБыла единственной, быть может.Уже скудела в жилах кровьИ день положенный был прожит.Впервые он узнал разор,И нежность оказалась внове…И самый важный разговорВдруг оборвался на полслове.

«Морили прежде в розницу…»