Через мост и дальше - Олег Федорович Соловьев

в ее улыбке, длинных волосах и в ее родинках было что-то такое, благодаря чему она моментально заняла в моем организме место, будто всегда предназначавшееся специально для нее. Мне сразу же захотелось ее поцеловать, но сделать это я смог только через семь или десять встреч и с немалой помощью вина. После чего достаточно долго рефлексировал, стоило ли мне это делать, потом решил, что, несомненно, стоило, и целовал ее еще какое-то количество времени, а потом обручил нас властью данной мне моим сознанием или воображением. Что, весьма предсказуемо, ее напугало, и мы не виделись почти до самого моего отъезда сюда, около четырех лет. За это время у меня были какие-то еще временные подруги, в одну из них я почти влюбился, но ничего хорошего в итоге не получилось. Ровно так же как и плохого.

Когда мы с ней увиделись снова после долгого промежутка, я сразу же забыл, что этот промежуток вообще был. Мне казалось, что последний раз мы виделись вчера, и я пел вслух разные мелодичные, и чуть-чуть жалостливые, песни, а она улыбалась и начинала меня целовать в те моменты, когда я забывал слова. Но на самом деле прошло четыре года, и поменялись примерно все вещи, кроме той самой части моего организма. Тем не менее, мы снова начали видеться через два-три дня, и я настолько сильно боялся, что мы снова перестанем, что в итоге так и случилось. С тех пор я стал наращивать свой кокон, в чем до недавнего момента преуспевал. Но, несмотря на это, я оставил ей свой адрес перед тем, как уехать. На всякий случай. Наверное, думал, что она приедет, в самом худшем случае, через полгода после моего новоселья.

Она приехала через девять лет. Я уже и ждать перестал. И, если четыре года было слишком мало, чтобы забыть про нее, то девять лет казался настолько большим сроком, что можно было забыть вообще обо всем. Что я, вроде бы, и сделал, но теперь снова вспомнил. Для этого, правда, потребовалось сильнейшее потрясение, но сам факт того, что я смог это потрясение испытать говорил о многом. Возможно, внутри меня набухала совсем не тоска. Возможно, это был намек, чтобы я не сидел в кровати днями, а вышел на улицу и попытался ее найти. По крайней мере, я в своих размышлениях дошел именно до того, что это единственный верный и оправданный шаг. Поэтому я встал с кровати, надел на себя штаны и пошел в прихожую обуваться. Но, завязав один шнурок и почти завязав второй, я вдруг понял, что не имею ни малейшего понятия, где ее искать. Видимо, не все пути приводят к встрече. Либо придется еще какое-то время побегать.

Поскольку я уже все равно оделся, и поскольку мне наконец-то надоело сидеть дома, я открыл дверь и снова ее закрыл, но уже с другой стороны. На улице был такой свежий воздух, и было так тепло и приятно, что я непроизвольно начал улыбаться и недоумевать, как можно было просидеть взаперти столько времени, забывая о том, что можно просто прогуляться и настроение, пусть немного, но улучшится. Оно правда улучшилось и правда совсем немного. Я дошел до пруда с утками, они все так же плавали по разным траекториям, подныривали под воду и чистили клювами перья на берегу. Я присел на лавку, закурил и решил, что больше никогда сюда не приду. Либо приду, но только тогда, когда мне исполнится пятьдесят лет. Тогда тут будут уже другие утки, а может и другой пруд. Но последний раз стоило каким-нибудь образом отметить и я, не придумав ничего оригинального, дошел до ближайшего магазина, купил там гроздь винограда и вернулся на свою лавку. Почему-то решил, что нужно купить виноград, видимо, в знак прощания. Когда-то, на этом же самом пруду меня кто-то упрекал в том, что я кидаю уткам хлеб, аргументируя это тем, что хлеб им вреден, все равно что картошка фри и гамбургеры для детей. Дескать, утка привыкает к хлебу и не хочет употреблять в пищу ничего кроме него. Я никогда не придавал этому разговору большого значения, но кинул в пруд пару виноградин и утки их съели. Возможно, они готовы есть что угодно, главное чтобы было, что есть.

Я думал, что мне делать дальше и мое настроение постепенно ухудшалось. Все недавние размышления не породили в моей голове никакого плана действий, тоска никуда не делась, она лишь притупилась на короткое время, за которое я успел понадеяться, что, стоит мне выйти на улицу, как все станет хорошо, и я сразу же найду причину тоски всей моей жизни. Но, как ни сложно догадаться, ничего подобного не произошло. Я не знал, где ее искать и не знал, где вообще она находится. И, судя по недавнему визиту ее благоверного, я был в этом незнании не одинок. Внезапно мне стало физически больно оттого, что все мои поиски ни к чему не приведут, и вся моя оставшаяся жизнь пройдет, в лучшем случае, в попытках нарастить новый кокон, а в худшем – в кровати, из которой я буду вылезать исключительно для удовлетворения биологических потребностей, да и то не всех, а лишь самых низменных. Мне захотелось выпить. Захотелось невероятно отчетливо, именно утопить всю свою грусть и боль в алкоголе, хоть я и знал, что это невозможно. Но ничего лучше на ум мне не пришло, поэтому я встал с лавки, кинул в пруд остатки винограда и пошел вперед, по наитию, без какого-то осознанного маршрута, до ближайшего бара. Там попросил бутылку бурбона, и сел за столик в дальнем углу, чтобы свести к минимуму шансы случайных знакомств, которых мне не хотелось заводить вообще никогда, а сейчас хотелось еще меньше. Но, как правило, чем сильнее нежелание, тем больше вероятность. И на сей раз исключения тоже не вышло.

– А почему вы пьете один?

Передо мной стоял человек высокого роста и достаточно астенического телосложения, одетый в двубортный пиджак, изрядно поношенный, но, к моему удивлению, с геральдической лилией в петлице. Поэтому, что ли, клюнул на мой бурбон? Хотя, никакой же связи нет. На нем были очки в пластиковой оправе, которые добавляли его вытянутому лицу со впалыми щеками и признаками преждевременного облысения какую-то завершенность. Вполне вероятно, что в тот момент, когда он появился на свет и испытал свое первое страдание, акушер, увидевший его первым из всех людей, задумался – почему этот маленький человек родился