Подлинная история III Мировой войны - Яков Иванов

Во время каждого обхода, эта парочка заставляла Пушкина вновь и вновь пересказывать историю своей болезни. На третий день Асандр Сергеевич не выдержал: это садизм какой-то! Вы, доктора дорогие, лучше запишите мой рассказ на магнитофон, а то когда я сам себя каждый раз слушаю, то плачу — так мне себя жалко становится.

Какой же ты гонористый, голубчик! Вот я вижу очки и шляпу носишь, а едкий, как кусок каустика в унитазе! — укоризненно сказал Дантес и вообще перестал подходить к койке поэта. Сергеич решил поискать сострадания у медсестры.

— Сударыня, у меня есть к вам один интимный вопросик! — обратился к ней Пушкин, и на сколько это было возможно, изобразил в своих глазах блудливость.

— Ну?! — рыкнула в ответ медсестра, видимо оценивая потенциальные возможности поэта, как нулевые.

— Только вы, Натали, не подумайте, что я к вам свои шары подкатываю! — как можно мягче продолжил Асандр Сергеич.

— Ну?! — повторила свой вопрос младший медработник. Видимо мужская настойчивость была ей за обычай.

— Мне бы судн, голубушка!

— Что?! — взревела медсестра и двинула весь свой буфет на поэта.

Её оскорбленное либидо бесновалось: Как вы смеете меня оскорблять! Мы, в конце концов, не в бордели и я не обязана все ваши прихоти исполнять! Нет, вы посмотрите, каков наглец, адмирал хрнов — судн ему подавай! Эдак вы оборзеете и потом выносить эту гадость меня заставите! Ой, мама дорогая! Зовите скорее доктора, этому больному надо вколоть успокоительное! Он — буйный!

Из психиатрического отделения срочно прибыли два медбрата. И Пушкин содрогнулся от причуд генетики… Наверное, мама этих братил, на заре становления человечества, беспорядочно сожительствовала с гориллами. В общем в их родословной, сам З. Фрейд ногу сломит.

Из всех всех шприцов и наборов медикаментов эти медработники прихватили с собой лишь дубинки.

Ну, что ж, — успел философски заметить Сергеич, — лекарство должно быть горьким, болезненным и недорогим. Только тогда есть шанс на успешное излечение.

А тем временем, служители психиатрической музы с таким вдохновением отработали свой гонорар по телу Пушкина, что поэт, грешным делом подумал, что про его кости придется кино рентгеном снимать. Дабы врачи воочию узрели перелом сознания у больного.

Однако, все еще живо заблуждение, что красота — спасет мир.

— Девушка, — с надеждой на сочувствие просипел Пушкин, напрягая свои отмассажированные дубинками легкие, — А как же милосердие? Как же заветы Гиппократа? А?

Какой еще Гиппократ? — подозрительно спросила медсестра, — У нас такой не лечился!

Асандр Сергеевич заплакал. Услышав его рыдания, к нему подошла нянечка баба Маня. Погладив Пушкина по головушке она участливо спросила: Чего нюни-то распустил, губошлёп кучерявый?

— Я — великий национальный поэт! — всхлипнул Сергеич — А меня здесь не уважают. Я — международный гений! Поймите же, меня лучше всех лечить и кормить надо!

— Ну и что, — спокойно заметила нянечка, — у нас тут всяких на стационаре бывало, а все едино… царствие им небесное. Таковы, касатик, местные обычаи.

С этого момента Пушкина стали пользовать студенты-практиканты. Но, если профессор Дантес еще помнил, куда надо клизму вставлять, то юные медики знали и доверяли лишь активированному углю.

Студенты были настоящим зверьем. Это про них старик-шаман сочинил песню-плачь, с которой весьма успешно гастролировал по чукотским селениям. Суть этой красивой песни циничные геологи переделали потом в анекдот. Вот, как анекдот, я вам ее и перескажу: Приходит чукча в больницу к врачу и заявляет, что хочет иметь ребенка. Заведите себе женщину, посоветовал ему доктор, и через девять месяцев у вас родится младенец. Однако, как выяснилось, чукча хочет сам родить ребенка. Аргументы врача о том, что мужчины не приспособлены производить на свет детей, на северного охотника не возымели действия. И он продолжал доставать его своей просьбой — помочь забеременеть. Чукча так забодал доктора, что тот отослал его к студентам- медикам. Мол, они обязательно помогут…

Прошло несколько месяцев, врач уже забыл об этом чудаке, когда вдруг неожиданно встретил его на улице. Чукча шел навстречу медику широко улыбаясь и выпячивая огромный живот. Беременный, однако! Озадаченный доктор побежал в общагу к студентам.

— Ребята, — спрашивает он, — как это у вас получилось? Что за чудо?

А никакого чуда здесь нет. Просто он нас так достал, что мы этому чукче жопу зашили!

Вот к таким живодерам попал наш поэт. Честно говоря, студенты и не собирались лечить Пушкина, а тот наивно сомневался в серьёзности их намерений. Сергеич пытался спровоцировать всплеск медицинских инстинктов у практикантов, но… тщетно. В общем, он так надоел практикантам своими просьбами… осмотреть и полечить, что они вынуждены были написать на него коллективную жалобу главврачу поликлиники.

Пушкин совсем озлобился: Вы, ребята, если в медицине ничего не смыслите, так хоть морально поддержите больных. Про Гиппократа (опять-таки!) сказки порассказывайте или, на худой конец, вальс Альте Камараден спляшите. Запрягите извилины хлопцы!

После этого выступления на поэта плюнули уже все. Нет, вру, не все. Был один негр с пятого курса мединститута, который приносил Сергеичу какие-то народные корешки и травы. Этот сердобольный африканец где-то пронюхал, что предки Пушкина были эфиопами, и стал добиваться от поэта международной солидарности.

— Расисты! — говорил негр А. С. Пушкину — все врачи расисты, кроме ветеринаров!

Поэт тоскливо посмотрел в окно: Эхма! Двести лет прошло, а дороги, доктора и дураки — всё те же!

* * *

Старая брухта, гнутый пряник, датый батоном! — так ласково называл себя Хитлер в редкие минуты интимной близости с самим собой.

Сегодня день был по-кайфу и фюрер решил сделать кое-какие записи в своем таинственном дневнике…

…Проныра Мюллiр как-то раз, невзначай, подсмотрел, что Адик перед принятием какого-либо ответственного решения, всегда доставал из сейфа эту таинственную тетрадь в сафьяновом переплете и долго её изучал. Шеф гестапо без раздумий отдал бы правое ухо… любого из своих подчиненных, чтобы хоть на пару минут взять и полистать этот дневничек. Но его многочисленные попытки на-тихаря открыть сейф — были изначально обречены на неудачу. Цифирь шифра оказалась ему не подвластна (да и откуда было знать Мюллiру, что шифр — это инвентарный номер противогаза, который Хитлер в армии носил)…

Фюрер взял свой золотоперый Паркер, обмакнул его в чернила и стал старательно выводить фразу за фразой: Я — величайший вождь нации! Я — вождяра! Я — вождище! Я — главный генератор Вселенной! При взятии конницей города надо в первую очередь вырубить всю вшивую и болтливую интеллигенцию! Я так много работаю, курю и пью иногда! Сталинс — поц, но мы с ним фигуры одного цвета! Donet Wetter! Что за жизня настала — выйдешь вечером прогуляться на Lindenschtrasse — так кругом на заборах системы X и У понарисованы, плюс в подворотнях мины вонючие. А они улыбаются, сволочи, — некому в морду дать!

Здесь уместно сделать маленькое отступление от темы для пояснения. Оказывается, Хитлер сливал в свой личный дневник свою неистощимую энергетическую потенцию, т. е. буквами консервировал свой политический интеллект. А затем, когда созревала необходимость, он читал свои же записи, неимоверно возбуждался и в этом экзальтическом состоянии вождь появлялся на публике.

Следует отметить — Хитлер хорошо изучил потребности своего электората и поэтому тщательно режиссировал каждое своё выступление. Он обязательно украшал свои партийные шоу — исступленным маханием рук, авангардной мимикой и пулеметным метеоризмом.

Народу — простым диким монголам — этот балаган очень нравился, а вот ихние кони шарахались в разные стороны.

В свою очередь, фюрер пропускал через себя энергию тысяч поклонников, и вел себя, как заправская рок-звезда. Схватив стойку с микрофоном и просунув ее между ног, он скакал на ней по сцене (как на заправской кобыле) и истерически орал: Монголы! Я люблю вас! Я сделаю вас лупоглазыми и высокорослыми! Я подарю каждой монгольской семье индийского слона! Я застрою Улан-Батор небоскребами! Вы — раса господ и коноводов! Пока я с вами — вы неуничтожимы, как тараканы!

Адольф обожал такие моменты до такой степени, что у него даже в носу подсвёрбывало. Он смотрел на толпы подданных и знал, что теперь они выполнят любую его прихоть. Скажет фюрер — накопать сто станций метро — начнут рыть; прикажет: повысить рождаемость — население напрягётся и повысит. Но сегодня вождь выступал по другой теме.

— Гера! — обратился он к Херрингу, — народ буйствует. Готовь быстрее бумаги, сейчас облигации на военный заем продавать будем! Чует сердце — обогатимся! Дело — верняк! Навар — пополам! Коли лохатых!