Воспоминания - Илья Гинзбург

я отчитывался по этому виду деятельности работой со школьниками, а затем – работой по туризму (на 4 курсе я был председателем туристской секции МГУ).

На зиму 1952-53г. приходится один из мрачных периодов в истории страны – дело врачей и подготавливавшаяся депортация евреев. К чести моих сокурсников, за всё время моего обучения я только раз слышал прямо антисемитское высказывание, и его автор немедленно был остановлен другими студентами.

В конце февраля 1953г. произошло столкновение, значение которого я осознал только значительно позднее. Я не умел рисовать, а тут вдруг научился рисовать кукиш, и стал вставлять его во все свои записи. С началом нового семестра у нас возобновились занятия по военному делу. Оно состояло из нескольких курсов, которые мы должны были конспектировать в одной тетради, сдаваемой в секретную часть кафедры. В один из дней к нам пришел лектор по тактике подполковник Колпаков. «Ну где я остановился в конце семестра? Покажите кто-нибудь свою тетрадь. Ну вот, Гинзбург». Листает, журит за неаккуратность, и вот, перелистнув несколько страниц, возвращается назад. «Это что? Что такое? И это против слов Сталинская военная наука побеждать!» (Таких слов я писать в конспекте не мог – я никогда не пишу пустых высказываний.) «Да я Вас …» Тетрадь была изъята. Как я узнал позднее, за Колпаковым было несколько посаженных студентов. Но к моему счастью, в эти дни появились бюллетени о болезни, а затем и о смерти Сталина, и дело было забыто.

Смерть Сталина стала громадным потрясением для большинства из нас. Пение Интернационала в клубе МГУ после сообщения об этой смерти осталось одним из самых сильных впечатлений моей жизни. Конечно, мы попытались пойти прощаться со Сталиным, собравшись значительной частью курса, но быстро рассеялись в толпе, сохранив группу в 20-30 человек. Мы шли по бульварам от метро Кировская (ныне «Чистые пруды»). Подойдя к Сретенским воротам, мы услышали о давке на Трубной площади (где погибло много людей). Тут же Юра Бухардинов организовал из нас цепочку, и мы перегородили один из двух проходов на Сретенский бульвар. Надеюсь, что это спасло несколько жизней.

Помню, как мы рассуждали с Сашей Козлёнковым, кто же теперь будет во главе страны. «Хорошо бы Молотов, но ведь будет Маленков». Очень быстро мы сообразили, что бюллетени о болезни Сталина были липой, их не могли публиковать, пока он был жив (бог болеть не может).

В конце второго курса, к лету 1953г., несколько наших студентов побывали в одном из колхозов Зарайского района Московской области, на комсомольском собрании курса они рассказали о тамошней нищете и призвали летом поехать туда поработать. И мы абсолютно добровольно отправились туда в июле 1953г. Нас потрясли уровень нищеты в деревне и абсолютное нежелание крестьян работать в колхозе. Там мы услышали по радио сообщение об аресте Берия, и – я помню – даже при нашем тогдашнем уровне конформизма – не поверили, что он – английский шпион.

Вернувшись в Москву, мы с Игорем Бекаревичем отправились в гости к знакомому моей мамы, который в 20-е годы был одним из руководителей Крестьянского Интернационала, а затем Профсоюзного интернационала (как я узнал потом - отсидел, был реабилитирован), а теперь работал инженером в одном из НИИ. Мы полагали его большим авторитетом в марксистской идеологии. Мы спрашивали его, почему крестьяне так плохо живут и не хотят работать. Я не помню его добропорядочных ответов. Но тут Игорь задал ему «теоретический» вопрос. «Как понимать основной принцип коммунизма (прописанный во всех учебниках)– от каждого по способностям, каждому по потребностям? А если каждый захочет иметь автомобиль?» (Москва, 1953!) Ответ был «А потребности должны быть рациональными». Мы не стали спрашивать, КТО будет определять рациональность потребностей. Это было первым серьёзным ударом по броне моего ортодоксального мировосприятия, полностью разрушившегося после знакомства с докладом Хрущева на XX съезде партии в 1956 г. (разумеется картина 1956 г. претерпела со временем значительные уточнения).

Несомненным преимуществом физфака МГУ перед физфаком НГУ является большое число современных спецкурсов для старшекурсников. Тем не менее, как я могу понять, физфак МГУ остаётся заводом по подготовке кадров со слабеющим базовым обучением, но с широким набором специальных кафедр. Нередко обучение в МГУ профанировалось тем, что нагрузку, записанную за профессорами, выполняли их аспиранты (зачастую малоквалифицированные) в порядке педагогической практики (и без оплаты). Я помню, как экзамен по статистической физике принимал прикомандированный из Бурятии аспирант, не знавший ни русского языка, ни физики. В НГУ я о подобном не слыхал.

С осени 1952 г. из нашего курса выделились два отделения – строения вещества (ядерной физики) и радиофизики – оба со сроком обучения 5.5 лет (у нас, остальных – 5лет). Игорь Бекаревич и многие сильные студенты нашего курса оказались на отделении строения вещества. Меня туда не взяли - фамилия не та, да я и побаивался возможного собеседования с более детальной анкетой – муж умершей тёти то ли сидел, то ли был на поселении в Норильске.

За все время обучения в МГУ с прямым антисемитизмом я столкнулся только при распределении по кафедрам (по специальностям) и распределении при выпуске. Конкретным носителем этого для меня стал мой «заклятый друг» И.И. Ольховский.

В середине 3 курса у нас происходило распределение по кафедрам. Я считался одним из сильных студентов курса, и рассчитывал, что моё заявление о приёме на кафедру теоретической физики не встретит возражений. Но неожиданно для меня на пути встал парторг кафедры И.И. Ольховский. Куда угодно, только не в теоретики. Я выбрал наименее противную для меня кафедру магнетизма, но ходил и на спецкурсы к теоретикам (надо признать, не очень интересные в те годы).

За год до регулярного курса нам прочёл курс квантовой механики аспирант А.А. Логунов, будущий ректор МГУ. Как-то он сказал, что в университет пришёл очень сильный теоретик Н.Н. Боголюбов, ставший заведующим кафедрой теоретической физики физфака (на отделении строения вещества была своя кафедра теоретической физики). По совету Логунова, на 4 курсе я обратился к Боголюбову с просьбой о зачислении на кафедру. После простой проверки он подписал моё заявление, и я стал теоретиком. Непосредственное руководство работой двух студентов – Льва Соловьёва и меня - было возложено на молодого ученика Н.Н. – Д.В. Ширкова. После этого решения я с облегчением прекратил недавно начатую сдачу экзаменов минимума Ландау. Под руководством Ширкова мы с Соловьёвым сделали две работы, ставшие нашими дипломами. Кому из нас достанется какая тема, мы разыгрывали с помощью монеты. Оказалось, что это предопределило тематику работы каждого из