Стихотворения - Лев Мей

ТРОЙКА[5]**

Посвящается Николаю Егоровичу Сверчкову

       Вся в  инее морозном и в снегу,На спуске под гору, в разгоне на бегу,Постромки опустив и перегнув дугу,       Остановилась бешеная тройкаПод заскорузлыми вожжами ямщика…       Что у коней за стати!.. Что за стойка…Ну!., знать, у ямщика бывалая рука,Что клубом удила осеребрила пена…И в сторону, крестясь, свернул свой возик сенаОторопевший весь со страху мужичок,И с лаем кинулся на переём Волчок.

Художник! удержи ты тройку на мгновенье:Позволь еще продлить восторг и наслажденье,За тридевять земель покинуть грусть-печальИ унестись с тобой в желанную мне даль…

22 июля 1861

МОЛОДОЙ МЕСЯЦ

Ясный месяц, ночной чародей!..Вслед за зорькой вечерней пурпурноюПоднимись ты стезею лазурною,Посвети мне опять поскорей…Сердце молотом в грудь мне колотится,Сердце чует: к нему не воротитсяВсё, с чего обмирало оно…Всё далеко теперь… Но далекуюПережил бы я ночь звездоокую —При надежде… А то — всё темно.

1861 (?)

ЧЕТЫРЕ СТРОКИ

Нет предела стремлению жадному…Нет исхода труду безуспешному…Нет конца и пути безотрадному…Боже, милостив буди мне, грешному.

1861 (?)

НА БЕГУ**

Посвящается С. П. Колошину

В галерее сидят господа;Судьи важно толкуют в беседке;А народу-то сколько — беда,Словно вешние мошки на ветке.На обои перила реки(Еле держат чугунные склепы)Налегли всем плечом мужики,Чуйки, шубы, поддевки, салопы.И нельзя же: бег на десять верст!Ходенем всё пошло в ожиданьи:Поднял дьякон раздумчиво перст,Погрузился в немом созерцаньи;Бьются трое купцов об заклад;Тараторят их три половины.И глядят сотни глаз и глядятНа залитые в яхонты льдины,На воткнутые в ярком снегуИ столбы, и с веревками стойки,И знакомые всем на бегуПризовые удалые тройки.Что за стати у бойких коней!Что за сбруя, за легкие сани!А наездник-от, ей-же-вот-ей,Вон, вон этот в нарядном кафтане,Уж хорош больно!..

                                      Я сквозь толпу,Хоть бокам и была перебойка,Пробрался-таки прямо к столбу…Это что же за новая тройка?Не видали…                       В корню калмычок.Две донечки дрожат на пристяжке;У задка сел с кнутом паренек.И в санях, и во всей-то запряжкеНичего показного на глаз.Сам наездник, быть надо, в харчевне…Знать, в ночном побывал он не раз,Да и вырос в глуши да деревне,Что с дружками ему на бегуНадо выпить пар с двадцать чаёчку?Так и есть: вон лежит на снегуРукавица по кисть в оторочку.Так и есть: вон и сам он в дверяхУ харчевни. Легок на помине!Астраханка на черных бровях,А дубленка на серой овчине.Ждут звонка… Чу!.. Никак и звонят?..Чу! В судейской самой прозвенели…Тройки чинно сравнялися в ряд —И последний звонок.                                        Полетели.

На дугу, на оглобли, гужи,На постромки все враз налегая,Понеслися, что в вёсну стрижи,Дружка дружку шутя обгоняя.Только новая все отстаетБольше, больше, и вовсе отстала,А с наездника, как поворот,Шапка наземь грехом и упала!..А он что же? Он тройку сдержал,Поднял шапку, на брови надвинул,У парнишки-то кнут отобрал,Стал на место, как крикнет — и сгинул…

Боже, господи! Видишь во дню,А не то чтобы ночью, с постели:Словно вихорь завился в корню,А в уносе-то вьюги-метели!Закрутили весь снег, понеслиВ изморозной сети, без догони,До столба, до желанной дали…Донеслися — и фыркнули кони…И далеко ж умчались ониОто всех, хоть и все догонялиИ догнали, что ласточку пни,Да и то запыхались — устали…А они?.. На возьми — подавайХоть сейчас ко крыльцу королевне.А наездник?                    Прости, брат, прощай!..Знать, пирует с дружками в харчевне.

13 февраля 1861 или 1862 Петербург

МОРОЗ**

Посвящено кому-то

Голубушка моя, склони ты долу взоры,Взгляни ты на окно: какие там узорыНа стеклах расписал наш дедушка-морозИз лилий, ландышей и белоснежных роз.Взгляни, как расписал он тайно иль не тайно,Случайно говоря, а может, не случайно,Хотя бы, например, вот это бы стекло?Взгляни ж: перед тобой знакомое село,Стоит себе оно, пожалуй, на пригорке……………………………………………………………….

Май 1862

Из античного мира

ЦВЕТЫ**

Посвящается графу Григорию Александровичу Кушелеву-Безбородко

Пир в золотых чертогах у Нерона,Почетный пир для избранных друзей…Сам кесарь созвал дорогих гостейНа празднества в честь муз и Аполлона;Сам кесарь муз избрал средь гордых женИ юных дев блистательного Рима:Особый день был каждой посвящен,И каждая была боготворима.Уж восемь раз решали первенствоДля новой музы брошенные кости,И восемь раз ликующие гостиМеняли пир, меняли божество,—И вот настал черед для Мельпомены,Для остальной красавицы-камены.

Триклиниум… От праздничных огнейГорят богов изваянные лики,Горит цветной помост из мозаики,Горит резьба карнизов и дверей,И светятся таинственные хоры.На раздвижном высоком потолкеОзарено изображенье Флоры —В венке из роз, с гирляндою в руке:Склонившись долу светлыми кудрями,Богиня на послушных облаках,С улыбкою весенней на устах,Проносится над шумными гостями,И кажется, лилейные перстыЕдва-едва не выронят цветы…

И кстати бы! Давно пируют гости;Давно в кратерах жертвенных виноПред статуи богов принесеноИ розлито рабами на помосте;Давно и навык и талант прямойВ науке пиршеств поваром показан;Давно и пес цепочкой золотойК тяжелому светильнику привязан…А всё еще пирующим венковРабыни на чело не возлагалиИ пышных лож еще не устилалиЖивым ковром из листьев и цветов;Но каждое покрыто было ложеИль тигровой, иль барсовою кожей.

Среди чертога ложа с трех сторон;Одно из них с серебряною сенью:С приличной для пирующего леньюВозлег на нем сам Нерон-Аполлон.Он в одеяньи светоносца бога:Алмазами горит его венец;Алмазами осыпанная тогаНа олимпийский шита образецИз белоснежной, серебристой ткани;Ни обуви, ни пояса на нем;Резной колчан сверкает за плечом;Лук и стрела небрежно сжаты в длани.У ног его Софоний-Тигеллин,Наперсник и всемощный властелин.

За дочерей Германика когда-тоВ Калабрию он выпровожден былИ рыбаком дни жалкие влачил,Пеняя на решение сената;Сетями хлеб насущный добывал;Привык к труду, не знаемому с детства,И вдруг — отец богов ему послалНежданное, богатое наследство!Купивши право снова въехать в Рим,Явился он средь мировой столицы,Завел коней, возничих, колесницыИ отличен был Нероном самим.Коварный, ловкий, наглый и пригожий,Он образцом был римского вельможи.

Эпикуреец, баснословный мот,Он Энобарба изумил недавноСвоею роскошью и выдумкой забавной.На пруд Агриппы был им спущен плот,Уставленный трапезными столамиИ движимый десятками судов;Придворные, одетые гребцами,Под звуки лир и голоса певцов,Вздымали мерно весла золотыеИ медленно скользили по воде;Когда ж на тихо дышащем прудеЗаколыхались сумерки ночные,В густых садах зажглися фонари,—И длился пир до утренней зари.

По берегам стояли павильоны;У их порогов, с пламенем в очах,С венками на заемных париках,Гостей встречали юные матроны.Бессильны кисть, и слово, и резецДля этих жриц и избранниц Гимена…И вот уже двурогий свой венецСронила в море сонная Селена…Но Тигеллин в пирах не забывалНи гласных дел, ни тайных поручений…Теперь, под гнетом смутных размышлений,В триклиниум к Нерону он вступал.Но понемногу стал повеселее,—И скромно улыбается Поппее.

В тот день Поппея ездила с утраПо форуму; пред ней рабы бежали;Испанские мулы ее терялиПодковы из литого серебра;Чернь жадная квадригу окружала,Кричала: «vivat», простиралась ниц…Потом Поппея ванну заказалаИз молока девятисот ослиц;Потом на пир заботливо рядилась:Бесценным мирром тело облила,Бесценный жемчуг в косы заплелаИ вечером в триклиниум явилась,Прекрасна, неизменно молода,Как томная вечерняя звезда.

Под складками лазурного хитона,Прозрачного, как утренний туман,Сквозит ее полуразвитый стан,Сквозит волна встревоженного лона.Гибка, стройна, как тонкая лоза,С приемами застенчивой девицы,Поппея на стыдливые глазаСклонила белокурые ресницы.Казалось, эти детские устаОдни приветы лепетать умелиИ в этом взоре девственном светлелиОдна любовь, невинность, чистота…Но кто знавал Поппею покороче —Не верил ни в уста ее, ни в очи.

Давно ли на Октавию онаБессовестно Нерону клеветалаИ скорбную супругу заставлялаИспить фиал бесчестия до дна?!!

                                …Пронеслась гроза,И прошлое давно забыто было,А в настоящем — новая беда!В созвездии младых красот тогдаВзошло другое, яркое светило…Досужий Рим, в честь новой красоты,Жег фимиам похвал и тонкой лестиИ рассыпал поэзии цветы.Сам кесарь с юной римлянкою вместеЛюбил бывать, любил ей угождать,К Поппее охлаждаясь понемногу;Но та свою душевную тревогуСтаралася от кесаря скрывать:В ней зависть, гнев и ревность возбудилаПоследняя камена — Максимилла.

На первом ложе, с левой стороныОт ложа осененного Нерона,Ты возлегла, красавица матрона,Богиней цветоносною весны!Пурпурная туника Мельпомены,Не удержась на мраморе плеча,Слилась с него на девственные члены,Весь трепетный твой стан изоблича.Твоя коса венцом трехзвездным сжата,Но кажется, мгновение — и вотОна алмазный обруч разорветИ раздробится в иверни агатаО дорогую мозаику плит…

Соперница Киприды и харит,Одной рукой ты оперлась на маску,Другой — ритон с фалернским подняла;Сама любовь лукаво расплелаТвоей котурны узкую подвязку;Сама любовь глядит в твоих очах,Пылает на зардевшихся ланитах,Смеется на коралловых устах…Недаром в избалованных квиритах,В изнеженцах Неронова двора,Ты пробудила дремлющие силы,Недаром у порога МаксимиллыОни толпятся до ночи с утра,Недаром всё сильнее и сильнееКипит вражда ревнивая в Поппее!

Не перечесть поклонников твоих,От бедного плебея до вельможи!Глава разгульной римской молодежи,Законодатель пиршеств удалых,Богач Петроний все дворцы и виллы,Все земли, всех невольниц и рабовОтдаст за взгляд приветный МаксимиллыИ сам пойти в невольники готов;Но Максимилле нужен не повеса:Красавица взыскательна, горда —Ей нужен муж совета и труда,Могучий дух и воля Геркулеса.А вот и он, вот северный Алкид,         Сын Альбиона дальнего, Генгит.

Когда на берег непокорной Моны,Удобное мгновенье улучив,Светоний темной ночью, чрез пролив,Победные направил легионыИ римляне в глубокой тишинеК отлогому прибрежью подплывали,—Весь остров вдруг предстал пред них в огнеСтолетние деревья запылалиИ осветили грозные рядыБританцев. С распущенными власами,Как фурии, с зажженными ветвями,С речами гнева, мести и вражды,В рядах носились женщины толпоюИ варваров воспламеняли к бою.

При зареве пылающих дубов,При возгласах друидов разъяренных,Посыпался на римлян изумленныхДождь камней, стрел и копий с берегов.Смутился строй воителей могучих;Но крикнул вождь — и вмиг на берегаОни внесли орлов своих летучихИ ринулись на дерзкого врага.Тогда-то встречу сомкнутому строю,Со шкурою медвежьей на плечах,С дубиной узловатою в руках,Предстал Генгит, всех выше головою,И римлян кровь ручьями полилась,И дорого победа им далась.

Британцев смяли. Ранами покрытый,Генгит упат на груду мертвых телИ взят был в плен, и нехотя узрелИ Тибр и Капитолий именитый.На первых играх вождь британский был,При кликах черни, выведен в аренуИ голыми руками задушилМедведя и голодную гиену.Затем его позвали во дворец,Одели в пурпур, щедро наградили,Толпой рабов послушных окружилиИ подарили волей наконец:Как птица, ждал он ветерка родного,Чтоб улететь в свою отчизну снова.

Но… Максимилла встретилась ему,—И полюбил дикарь неукротимый,И позабыл про Альбион родимый.Суровый, равнодушный ко всему,Что привлекало в городе всесветном,В приемной у красавицы своейОн сторожем бессменным, безответнымВстречал толпы приветливых гостей.К нему привыкли, звали Геркулесом —Он молча улыбался каждый разИ не сводил с квиритки юной глаз.И вот, в укор искателям-повесам,Он предпочтен и полюбился ейОтвагою и дикостью своей.

Однажды кесарь новую поэмуЧитал у Максимиллы; тесный кругЕе друзей и молодых подругВнимал стихам, написанным на тему:«Сапасе parturiens»[6]. Он читалИ с каждою строкой одушевлялся;Под льстивый шепот сдержанных похвалГекзаметр, как волна, переливался…Вдруг, на одной из самых сильных фраз,Раздался храп заснувшего Генгита!Приличье, страх — всё было позабыто,И громкий хохот общество потряс:Заслушавшись стихов поэмы чудной,Британец спал спокойно, непробудно.

В душе Нерона вспыхнула гроза:Он побледнел; виски налились кровью;Под бешено нахмуренною бровьюМетнули искры впалые глаза,И замер на устах оледенелыхДо половины вылившийся стих,И вздрогнул круг гостей оцепенелых;Но быстрый гнев еще быстрей затих.«Живи вовеки! — молвит Максимилла.—Напрасно, кесарь, рассыпаешь тыПред варваром поэзии цветы:В нем духа мощь убила плоти сила…»Нерон смеялся, варвара обнялИ тут же всех присутствовавших звалК себе на пир…

                                 Давно пируют гости;Давно в кратерах жертвенных виноПред статуи богов принесеноИ розлито рабами на помосте;Давно и навык и талант прямойВ науке пиршеств поваром показан;Давно и пес цепочкой золотойК тяжелому светильнику привязан…Нерон дал знак — и с озаренных хорПевцов лидийских цитры зазвучали,И стройный гимн пронесся в пирном зале.Блеснул победно Максимиллы взор,И, от бессильной зависти бледнея,Потупила глаза свои Поппея.

Клир воспевал царицу торжества,Любимицу младую Аполлона,Сошедшую на землю с Геликона.Пропетый гимн придворная молваПриписывала кесарю негласно,И, как ни скромен автор гимна был,Но дружный хор приветствий шумных ясноВенчанного поэта обличил.Нерон едва приметно улыбалсяИ лиру приказал себе принесть:Сам Аполлон, прекрасной музе в честь,Хвалебный гимн пропеть намеревался.Всё смолкло, словно гений тишиныСлетел в чертог на первый звук струны.

Нерон запел… Отчетливый, могучийИ гибкий голос кесаря звучал,Гремел грозой, дрожал и замиралВ мелодии менявшихся созвучий.В них слышались кипучая борьбаИ мощный отзыв непреклонной власти,И робкая, покорная мольба,И плач, и смех, и тихий ропот страсти…Певец умолк, а все еще вокругЕму внимали в сладком умиленье…Но миг один — и всё пришло в волненье,И весь чертог заколебался вдругПод непрерывный гром рукоплесканий,Восторженных похвал и восклицаний.

В разгаре пир. Меняются чредойНеслыханно-затейливые блюда;Финифтью расцвеченная посудаВезде блистает грудой золотой;Прельщая вкус и удивляя взоры,Обходят избалованных гостейЗаветные потеры и амфоры,Бесценные и редкостью своей,И нектаром, заботливо храненным:Спокойное фалериское виноБиблосским искрометным сменено,Библосское — хиосским благовонным,Хиосское — фазосским золотым,Фазосское — коринфским вековым.Шумнее пир, смелее разговоры,

Нескромней смех, живей огонь очей…Одни в толпе ликующих гостей,Потупили задумчивые взорыПоппея и Софоний-Тигеллин;На их челе сомнение, заботаИ тайный страх… Но Рима властелинСофонию шепнул украдкой что-то,А на Поппею бросил беглый взгляд —И лица их мгновенно просветлели…Меж тем тимпаны, трубы и свирели,И струны лир торжественно гремят,И резвый рой менад гостей забавит,И хор певцов царицу пира славит —

Красавицу, богиню из богинь…Уж за полночь… Гостей не потревожа,Поппея тихо поднялася с ложаИ, скрытая толпой немых рабынь,Скользнула незаметно из столовой.Но видел всё внимательный Нерон:Он также встал, нахмуренный, суровый,И также вышел из чертога вон,Безмолвно опершись на Тигеллина,И двери затворилися за ним…Переглянулись с ужасом немымВсе гости по уходе властелина…Вдруг затрещал над ними потолок,И Флора уронила к ним цветок.

Упала пышнолиственная роза…За ней другая, третья… словно вязьВ перстах лилейных Флоры расплелась,И, волею богов, метаморфозаСвершалась очевидно: с высотыЛилися вниз дождем благоуханнымМгновенно оживавшие цветы.Поражены явлением нежданным,Вскочили гости, слов не находя,Чтоб выразить всю силу изумленья,Но — минул краткий миг оцепененья,И мерный шум цветочного дождяПокрыли оглушительные крики:«Живи вовеки, кесарь наш великий!

Да здравствует божественный Нерон!Благословенны дни его драгие!..»Ликуют снова гости молодые,И снова смех и чаш веселый звонТриклиниум умолкший огласили.Недавний страх и ужас далеки!Из ярких роз и белоснежных лилийСвиваются пахучие венки;Плетутся вязи длинные фиалок,Нарциссов, гиацинтов, васильков… «Менад сюда! Канатных плясунов!Вина! вина! Кто пить устал, тот жалок!Придумывай скорей, архимагир,Чем заключить достойнее наш пир!»

Все девять муз украшены венками;На всех гостях гирлянды из цветов;Все ложа, пол, весь длинный ряд столов Усеяны, усыпаны цветами…Пора рабам дать отдых и покой:Генгит вскочил и ложе с места сдвинулИ пса толкнул могучею пятой:Рванулся пёс, светильник опрокинулИ цепь порвал… И вот рабы ушли,Ушли рабыни, плясуны, менады…Кой-где погасли пирные лампады…Веселый смех и крики перешлиВ невнятные слитые разговоры;Замолкнул клир и потемнели хоры…

И падают, и падают цветы,И сыплются дождем неудержимым…В лугах и злачных пажитях под РимомТри дня их сбором были занятыСелянки загорелые и дети…И падают, и падают цветы,И зыблются, как радужные сети,Спущенные на землю с высоты.Их сотня рук с потухших хор кидаетКорзинами, копнами; ароматВливает в воздух смертоносный яд;Клокочет кровь, и сердце замираетОт жара и несносной духоты…И падают, и падают цветы…

Напрасен крик пирующих: «Пощады!Мы умираем!» Падают цветы —Пощады нет: все двери заперты;Потухли всюду пирные лампады…В ответ на вопль предсмертный и на стонВ железных клетках завывали звери,И за дверями хохотал Нерон.Еще мгновенье…                              Растворились двери —Великодушный кесарь забывалОбиду, нанесенную поэту…Впоследствии, припомнив шутку эту,Позвал на пир гостей Гельогабал;Но тем гостям плачевней жребий выпал:Помешанный цветами их засыпал…

1854 или 1855

ФРИНЭ**