Месть в конверте - Фридрих Незнанский

Потихоньку начали съезжаться, чтобы буквально через несколько дней укатить обратно — сельхозобязанность существовала везде, — друзья-музыканты. Практически всем удалось поступить в различные консерватории страны. Георгий, конечно, был очень рад за приятелей, но где-то немножечко и «заело». Поступить в консерваторию — любую, не говоря уже о московской или ленинградской, считалось очень трудным и престижным.

Выходит, его друзья умели не только расписывать «пулю» и по-гусарски глушить «Розовое крепкое», но были и неплохими специалистами в своих профессиях. На их фоне поступление Георгия в местный педвуз было чем-то достаточно бледным и ординарным, а возможно, даже и явным проявлением собственной недостаточной состоятельности.

Об Оленьке ничего не было слышно. В середине сентября Георгий решился набрать столь знакомый и любимый номер.

— Георгий? Очень хорошо вас помню. Чрезвычайно рад вас слышать. — Иосиф Казимирович, как всегда, был изысканно вежлив и доброжелателен. — Оленька? Нет. Она вообще больше не приедет. Она разве вам ничего не говорила? Странно. Она, знаете ли, вообще скоро выходит замуж… Вы запишите ее московский телефон. Будете в столице — позвоните. Она будет рада.

Нет, у Георгия не потемнело в глазах, он не начал заламывать руки и помышлять о самоубийстве. Но какое-то гадливенькое ощущение, что об него вытерли ноги, переступили и пошли дальше, возникло. Возникло! И с этим ничего нельзя было поделать.

Что же: «До свидания, Оля!»

А возможно, даже еще шире: «До свидания, взбалмошные, неуравновешенные, перенасыщенные игрой гормонов и эмоций школьные годы! До свидания, детство!»

Глава шестая

В большом кабинете заместителя генерального прокурора России шло экстренное совещание. Хозяин кабинета, Константин Дмитриевич Меркулов, он же Костя, нервно расхаживал из угла в угол. За большим столом для заседаний сидел Славка Грязнов, он же Вячеслав Иванович, генерал и заместитель директора Департамента уголовного розыска, и хмурился.

Опоздавший Турецкий приземлился на мягчайший кожаный диван, принял максимально расслабленную позу и закрыл глаза.

— Тебе что-нибудь говорит имя Хельмут Цилк? — начал Меркулов.

— Костя иногда любит заходить издалека, — буркнул Грязнов.

— Не припоминаю, — томно ответил Турецкий. — Полагаю, что какой-то немец.

— Точнее, австриец, — поправил его Вячеслав. — Или австрияк, если тебе так больше нравится.

— Бывший бургомистр города Вены, — пояснил Меркулов. — Лишился руки, вскрывая письмо с вмонтированной в него бомбой.

— А-а! — Турецкий щелкнул пальцами. — Ну конечно, помню. Это было примерно… лет десять назад, да?

— Там была целая серия таких взрывов, — внес свою лепту в разговор Вячеслав Иванович. — Нагнали страху на всю Европу, просто паника какая-то началась. Государственные чиновники даже письма от любовниц боялись вскрывать.

— А потом нашли какого-то фанатика, — подхватил Турецкий, — и судили.

— Франц Фукс, — уточнил Костя. — А еще подобные случаи были в Германии, Америке…

— Не хочешь ли ты сказать… — приоткрыл глаза Александр Борисович, давно догадавшийся, что старинный друг Костя Меркулов затеял данный историко-образовательный экскурс не ради того, чтоб просветить лично его, Турецкого…

— Именно! — рявкнул старинный друг. — Теперь — у нас.

— Поздравляю, — лаконично реагировал Турецкий, вновь закрывая глаза. — И кто же мишень?

— ФСБ, — так же лаконично ответствовал Меркулов.

Турецкий открыл глаза очень широко и больше их уже не закрывал.

— Всего известно на сегодняшний день о трех конвертах. Два из них пришли непосредственно на Лубянку; один задержали в приемной генерала Пантелеева как подозрительный, позже его обезвредили саперы. Второй по ошибке вскрыла сотрудница секретариата…

— Изольда Романовна Богатырева, — вставил Слава Грязнов, заглянув в блокнот, а Костя продолжал:

— Получила серьезные ранения, и, в частности, сейчас врачи пытаются сохранить ей зрение. И наконец…

— Я так и чувствовал, что главное ты приберег на финал!

— Да. Убит генерал-лейтенант ФСБ Смирнов. Супруга, Елена Станиславовна, получила легкие травмы. Тяжело ранен охранник их дома на Фрунзенской набережной.

Турецкий присвистнул.

— Недурно. Минуточку, так, значит, письмо пришло на домашний адрес? Генерала ФСБ? Это интересно…

— Если точнее, это был пакет. Кто-то оставил его внизу у охранника, попросив передать генералу. Видимо, курьер не вызвал подозрений. Смирнов с женой спустились буквально через несколько минут, потому пакет он вскрыл за стойкой портье.

— Охранник, — Грязнов снова заглянул в блокнот, — Плоткин Иван Ильич, восемьдесят первого года рождения. В настоящее время находится в реанимации, без сознания. Для допроса непригоден.

— Хорошенькое дело, — вымолвил Турецкий. — А что в связи со всем этим думают господа федералы? Они что, не проводят собственное расследование?

— Проводят, конечно, будь спокоен, Саша. Но втихушку. Официально этим занимаемся мы.

— Как они вообще допустили к этому делу прокуратуру?

— Если бы не взрыв в жилом доме да если бы не пострадавший гражданский, то есть охранник, не допустили бы ни за что, трупами бы легли, можешь быть уверен. Так бы и осталось это в их лубянских стенах. А теперь…

— Представляю, как они недовольны!

— Просто в бешенстве. Так что помощи от них ждать не приходится, скорее наоборот.

— Так, может, пусть сами и разбираются со своими партизанами-бомбометателями?

— Ничего подобного! Там, — Меркулов поднял глаза и для убедительности показал пальцем на идеально белый потолок своего кабинета, — решили задействовать прокуратуру и МВД, то есть нас с вами. Так что придется тебе, Саша, пообщаться с товарищами с Лубянки. Кто знает, может быть, объединим дела о взрывах в одно производство… Но конкретное дело на контроле лично у генерального. Он просил подключить самых надежных людей.

— …И ты просишь меня порекомендовать тебе кого-нибудь потолковее, — улыбнулся Турецкий, причем Грязнов иронически хмыкнул.

— Не валяй дурака, Саша! Размечтался. Генеральный имел в виду лично тебя. Однозначно.

— Да я, знаешь ли, Костя, как-то уже догадался, — вздохнул Александр Борисович.

— Итак, решено следущее: образовать следственно-оперативную группу под руководством Турецкого А Бэ. Дело называется «Конверты смерти». В группу входит генерал Грязнов Вэ И. Что касается оперов… — Меркулов вопросительно посмотрел на Славу.

— Задействуем столько народу, сколько будет нужно, и притом самых лучших.

— Свою, Саша, команду формируешь сам. Поремского, наверное, возьми. Ну да ты сам все знаешь. Есть какие-нибудь соображения?

Турецкий откашлялся:

— Срочно объявить общую тревогу по всем правительственным учреждениям.

— Уже сделано. Ни один подозрительный конверт не будет вскрыт без специальной проверки. Еще вопросы?

— Когда от нас ждут, — Турецкий опять выразительно поглядел вверх на штукатурку, — результатов?

— Вчера! — отрезал Меркулов. Потом кашлянул, помассировал пальцами глаза и добавил: — Ну вот, собственно, пока и все.

Глава седьмая

— Здравствуйте, Георгий Федорович! Я очень рад, что вы нашли время встретиться со мной. Меня, кстати, зовут… э… Юрий Сергеевич.

Подобное вступление предполагало вежливую и сдержанную реакцию, умело продемонстрированную Георгием, хотя внутренне он зашелся от смеха: только самый нелюбопытный, ненаблюдательный и ничем дальше собственного носа не интересующийся студент не знал, кто такой на самом деле этот плюгавенький, с прилизанными волосиками и с навечно, казалось, приклеившейся к его левой руке здоровенной рыжей папкой человечек, практически ежедневно снующий по институтским коридорам между партбюро, приемной ректора и малоприметной дверью со скромной табличкой: «Отдел кадров». Родина должна знать своих героев, студенты должны знать своего гэбэшного куратора.

«Хотел бы я, мил-человек, — как там тебя, Юрий Сергеевич, что ли? — видеть того, кто не захотел бы с тобой встретиться!» — это «про себя», разумеется, а вслух:

— Здравствуйте, Юрий Сергеевич, я вас слушаю.

— Георгий Федорович, я, к сожалению, не смог присутствовать на вашем последнем комсомольском собрании, но с большим интересом ознакомился с протоколом, и у меня возникли определенные соображения.

«Ага. Вот теперь понятно, откуда ветер дует. Что ж, следовало ожидать».

Последнее комсомольское собрание, главной темой которого было «Осуждение антисоветской вылазки обучающихся в Волгограде иностранных студентов», действительно отличалось скандальным оттенком, и главную роль в этом сыграло сомнительное в политическом отношении выступление члена бюро ВЛКСМ института, молодого кандидата в члены партии Георгия Жаворонкова. Изначальной причиной конфликта послужила планировавшаяся к 25-летию завершения Сталинградской битвы совместная акция советских студентов и их немногочисленных в Волгограде иностранных сверстников: кубинцев, болгар, немцев из ГДР — возложение венков к могилам погибших советских воинов. Ну мнением и настроениями «своих»: нравится — не нравится, хотят — не хотят — никто, естественно, вообще не интересовался, со стороны кубинцев и болгар никаких возражений не было, их волновало лишь одно: побыстрее сбагрить с рук тяжелые и холодные венки и укрыться от жгучего февральского ветра в теплой общаге, а вот молодые немцы неожиданно проявили организованную и сплоченную строптивость, категорически отказавшись принимать участие в намеченном мероприятии. Разумеется, потребовалось решительное осуждение прогрессивным советским студенчеством «провокационной реваншистской выходки», спровоцированной «продажной буржуазной пропагандой». По вузам города чередой пошли комсомольские и партийные собрания с соответствующей тематикой. Отсидев больше часа на подобном собрании и вдоволь наслушавшись заранее заготовленных «гневных отповедей», Георгий вдруг почувствовал, что бесконечные тупые заклинания, типа: «мы — им, а они…», «пусть катятся в свою ФРГ, вот там узнают…» и тому подобные кликушества начинают его необыкновенно раздражать. Нет, по сути он, конечно, согласился с тем, что демонстрация немецких ребят была дерзкой и совершенно неприемлемой. Но нельзя же было не признать и очевидных ошибок советской стороны, понадеявшейся на привычный и, как правило, безотказный нажимно-приказной стиль руководства. Вышло грубо, примитивно, а возможно, даже цинично-издевательски. Если для кубинцев пролитая четверть века назад на этой земле кровь — хоть с той, хоть с другой стороны — ни о чем не говорила, то негативную реакцию молодых граждан «первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян» нетрудно было и предвидеть. Ведь вполне вероятно, что у многих из них в волгоградской земле — не в достойных уважения братских могилах, а в безымянных, давно уже заваленных и срытых за ненужностью рвах и ямах — покоились какие-то близкие им люди; да, когда-то пришедшие сюда как враги, да, закономерно унавожившие собой глинистую приволжскую почву, но люди — со своими судьбами, со своими исковерканными и безвременно оборвавшимися жизнями, со своими историческими и родственными корнями. И советская пропагандистская машина, начисто не желавшая считаться с этими очевидными фактами, закономерно получила заслуженный удар по морде. С немцами, восточными немцами, — разумеется, бывшими врагами, а ныне лучшими друзьями из друзей, осыпающими Волгоград бесконечными подарками, начиная от поминавшихся уже трамваев и до замечательного волгоградского планетария, — нужно было все-таки работать по-особому, не так, как со всеми остальными. Политические декларации и правительственные подношения — одно, а люди, с их вопросами, проблемами и эмоциями, — совершенно другое.