Калифорния - Игорь Анатольевич Шнуренко

его заставили пить воск, его заставили прожить тысячу лет в морозильной камере, питаясь льдом со стенок, и когда он стал похож на червя, его пожалели и выпустили, тогда окружающие стали давить его друг о друга в колбасной очереди (так развлекался красный огонек, его дело было сторона).

Тогда Игорь возопил о смерти, но вместо смерти пришел ряженый петухом и склевал его, и выблевал, и еще тысячу лет ползал Игорь в этой блевотине.

Но явился я, дядя Чири-Чала, прикоснулся к червю волшебной палочкой, и Игорь стал кем был — мальчиком, рожденным звездой.

Видишь, как я нагромождаю ужасы и волшебный антураж, дабы показать могущество хотя бы моего слова.

Я часто думаю над тем, чего не хватает моим героям — правда, они кажутся вымышленными? А между тем я не написал ни слова лжи — цельности им не хватает, что ли?

Введем же цельного героя и закончим сказку. Ты устала, Инга, я вижу, ведь я веду тебя пешком, а рядом проносятся трамваи, и солнце слепит нам глаза, но я даже не перевожу тебя на теневую сторону улицы — ты спрашиваешь, зачем все это? Ведь мы следуем трамваям, только они уже далеко, а мы — так и не нашли сигарет «Арктика». И остается надеяться, что «Арктика» впереди.

У «Арктики» черный фильтр, «Арктика» любит черный — цвет неизбежности, решимости, отсутствия иллюзий.

Я веду тебя на поиски столь необычных сигарет, мы заходим в очередной магазин, там есть конфеты, еще ты хочешь печенья, сухариков и жвачки, мы стоим в разных очередях, нет, вот я уже в твоей очереди, я стою за твоей спиной, оглядываю тебя сзади: ты стройна.

У тебя светлый стан, черные татарские глаза, ты любила мечтать.

Ты хотела жить, и тебе, как и мне, казалось — еще вот-вот, и ты научишься жить, будешь жить жизнь.

Не знаю, жила ли ты иногда жизнь, как это случалось у меня. Если да, то это везение, совпадение, неудача.

Спасибо, ты выбрала вкусный сорт конфет, печально — твои волосы уже перестали быть эскизом, но ты ешь сухари на ходу, поэтому ты — набросок, поэтому я веду тебя дальше.

Я веду тебя, Инга, по мосту через Обводный канал, и если бы тогда я осознал нашу связь так реально, как теперь, я рассказал бы тебе следующую историю из цикла про дядю Чири-Чалу.

Героя звали, положим, Сергей.

Когда ему предложили 100 дорог, его бросило в дрожь, и он выбрал одну, не глядя на камень, он бросился вскачь, сразился с Мертвой Головой, победил Королевича Елисея, и вернулся к тому же камню, а на камне значилось:

        КТО ЖЕ ПРЯМО ПОЙДЕТ — ЕБЫСЬ!

И стал конь Сергея кирпичом, щит его — стеклом, шлем — шифером, и построил красный огонек еще этаж.

«Пятилетку — досрочно!» — крикнул воодушевленный рабочий и стал класть на Сергея кирпичи ряд за рядом.

Но забыли вы, что есть дядя Чири-Чала.

Все может, все умеет дядя Чири-Чала.

Доблестный ловец во ржи — дядя Чири-Чала.

Да, пришел и в этот раз дядя Чири-Чала, и расплавил своим огненным посохом камень с надписью —- можно ли всё вернуть назад? О господи,

Можно ли всё вернуть назад, Инга?

Раз бога помянули, значит, можно.

Земля перестала быть круглой, слышите стон ее тяжкий, шепот травы? — это скачет Сергей на своей каурке — в ножнах у него дамасский меч, на груди — расписная икона, на голове — шлем со шлейфом, в руке — щит из сафьяна — вперед!

Натворил опять дел дядя Чири-Чала.

Все может, все умеет дядя Чири-Чала.

Доблестный ловец во ржи — дядя Чири-Чала.

Когда я рядом с тобой, Инга, я испытываю странный род сексуального позыва — как будто меня влечет к сестре.

Когда я вижу твои черные глаза, твои черные материальные волосы в интерьере грязного лиговского дворика — я воспринимаю тебя как новый объект для подвига, волшебства.

Я могу догадываться, что ты упорно живешь и на свету, и в темноте, что ты счастлива, когда падаешь ниц, и несчастлива от невымытой посуды, что, как и я, веришь в возможность иного.

Я вижу, что твои руки в золе, что твое бедное пальто нуждается в замене, что ты идешь по колено в красных листьях, а дядя Чири-Чала дует на воду и готовит римских гусей.

Ты потихоньку становишься пастельным наброском, вокруг суровый стиль пейзажа, и — обратное превращение, ожившая птица на иероглифе — девушка с картона идет прямо на зрителя, становится трехмерной, я ждал этого почти сутки, мои пальцы уже желты от коптских книг, мои пальцы устали водить по магическим квадратам, губы устали шептать.

Она идет, страдая, она курит и пьет кофе с югославами на сочинском пляже, она совершает прогулку в лиловом, ее пальцы белее немецкой масленки, ее обводят вокруг пальца, выдают замуж за бразильского робота и посылают по распределению в голодный город Куйбышев.

Я описываю лишь то, что видел собственными глазами, в чем принимал непосредственное участие.

Дядя Чири-Чала готов помочь, у него в запасе еще одна ночь, вполне может быть, что это последняя ночь, он развеял полгорода в дым.

Он отнял у Андрея звезду, отдал Игоря хирургу с ножом, пролился над Сергеем свинцовым дождем — чтобы спасти девушку, сохранить для мирового искусства набросок.

А девушка пробует голос, она поёт: «Летел-то орел через зеленый сад, он махнул-то, махнул крылом правым, он расшиб мое лицо белое, закровавил мое платье цветное».

Она уже одевается в русское, вскоре она будет страдать, любить, как в жизни, плясать, играть с огнем, бросаться вниз головой в омут.

Еще секунду, дядя Чири-Чала, я заклинаю — скоро она начнет жить.

БОЛИТ СЕРДЦЕ

НЕ ОТ БОЛИ,

ОТ ЛЮБЕЗНОЙ ОТ ЛЮБОВИ.

Болитсердцеболитгрудь

Прошумыланезабудь.

Сколько же раз еще нужно мне перетряхивать свой пыльный мешок в поисках волшебной палочки? Словно  еврей, учащийся правильно выговаривать «р», еще и еще я буду бормотать труднопроизносимые и малоэффективные заклинания, сбиваясь и начиная все сначала. Мне надоело обманывать, пускать пыль в глаза, притворяться всемогущим. Бесплодные попытки заставить людей жить сделали меня стариком, и боюсь, что я стал скучен, ворчлив и больше не приношу счастья. Очень трудно давать то, чего у тебя самого нет, я стараюсь, я слушаю траву, тщательно рассматриваю цветные видения мертвой зоной, регистрирую запахи, разговоры и встречи, но, кажется, без толку.

Я помню,