Женщина-рыцарь. Самые необычные истории Средневековья - Брезгам Галинакс

огромных гобеленах с картинами охоты, о дубовых скамьях с вырезанными на них гроздьями винограда, и о бронзовых канделябрах с львиными мордами и птичьими головами…

Здесь, в городе, находились лучшие умы государства, а может быть, и всего мира; с каким восторгом слушал я диспуты учёных мужей, умеющих разбирать наисложнейшие предметы с такой легкостью, с которой маленький ребенок разбирает на части свою игрушку, а из наипростейших вещей способных выводить удивительные по сложности конструкции, какие не собрать наилучшему механику. Долгими часами я слушал, говорю вам, эти мудрые беседы, а потом ещё большее количество часов размышлял над ними, стараясь понять их смысл.

* * *

– Да, Париж поразил и восхитил меня, – повторил Робер, – я с упоением отдался его беспокойной жизни. Служба его величеству была мне не в тягость, – сказать откровенно, её попросту не было: король не знал, куда применить всех дворян, являвшихся к нему на службу по обязанности вассалов. Как и при всех дворах, тут соблюдался такой порядок, что богатые и знатные слуги короля получали доходные и видные должности, которые увеличивали их богатство и знатность, а бедные и незнатные, в лучшем случае, назначались на посты, не приносящие ни славы, ни больших денег, а в худшем – оставались не у дел.

Мое положение было не таким уж плохим: деньги, которыми снабдила меня матушка, давали возможность жить не роскошно, но прилично, а в будущем я мог ожидать дополнительных поступлений от нашего родового поместья. Большинство же молодых дворян не имели и этого – будучи не первыми сыновьями в своих семьях, они могли рассчитывать только на себя. Понятно, что по сравнению с ними я был почти царь Крёз, – забавная получилась штука: в глухой провинции я был беден, а в большем городе, с теми же средствами, вдруг сделался богат.

У меня появились приятели, образовалась товарищеская компания, где я занимал видное место: я наконец-то нашел общество своих сверстников, к которому так стремился. Не удивительно, что на первых порах меня восхищали грубая речь и крепкие словечки моих друзей, их непристойные шутки, задиристость и драчливость. Даже запахи чеснока, лука, винного перегара и немытого тела не отталкивали меня, хотя сам я был неестественно чистоплотен благодаря воспитанию моей матери, которая была просто помешана на чистоте… Святой отец, а скажите мне, если мы заговорили об этом, нужна ли человеку чистота? Я знаю, что многие учители церкви отрицают её и осуждают как телесный грех.

– Это заблуждение, мессир, – улыбнулся Фредегариус. – Церковь осуждает ублажение тела, превознесение телесных радостей во вред духовным, но как можно отрицать чистоту, когда Иисус, наш Спаситель, постоянно совершал омовения и призывал к этому апостолов? Вы бывалый человек, мессир, и видели, разумеется, что во многих монастырях устроены прекрасные купальни, как с холодной, так и с горячей водой, а у епископов, кардиналов, и у святейшего папы в Риме есть, к вашему сведению, большие ванны из серебра и золота. Да, встречаются иногда подвижники веры, которые ненавидят свою грешную плоть настолько, что изнуряют ее всяческим способами, в том числе отказывая себе в омовении, но таковых немного, и Церковь не призывает всех верующих следовать их примеру.

– О, я встречал таких аскетов, которые подобно Павлу Фивейскому десятки лет жили вдали от людей, презрев потребности бренного тела! – подхватил Робер с непонятной радостью. – И знаете, что я вам скажу, святой отец, – правильно они делали, что ушли от общества. Вы не представляете, какой тяжелый дух стоит около их пещер и одиноких хижин, а это, ведь, искушение для верующих – разве может вонять то, что свято? Невозможно себе вообразить, чтобы в райских садах стояло зловоние; когда Адам и Ева жили в раю, у них не разило изо рта, не пахло из подмышек и от ног, – дурной запах стал исходить от наших прародителей только после грехопадения. Вонь – это признак нечистой силы, признак дьявола; смердит в аду, но в раю раздаётся сплошное благоухание, не так ли?

Но если от святого отшельника смердит, как от чёрта, прости Господи, не ставит ли это под сомнение его святость: возникает невольный вопрос, – а угоден ли Богу подвиг сих отшельников? Я читал сочинения одной ученой аббатисы, в которых утверждается, что даже от испражнений святых страстотерпцев пахнет фиалкой и ладаном – не верьте этому! Уж я-то знаю!..

* * *

– Может быть, мы вернёмся к вашей жизни, мессир рыцарь? – попросил монах, которому был явно неприятен этот разговор. – Вы остановились на том, что обрели себе товарищей.

– Да, помню, – кивнул Робер, – Я обрёл товарищей и находил удовольствие в нашей грубой мужской компании. Я старался не выделяться из неё: выучился браниться, пить креплёное вино, начинать ссору по любому поводу и безо всякого повода, хвастаться своими победами на поединках и на любовном ложе.

Последнее было неправдой: я оставался девственником и очень стыдился этого. Вот вам отличие жизни мирской от жизни духовной! Вы, люди духовного сословия, стыдитесь потери невинности, а мы боимся признаться, что не потеряли её. Так и должно быть, и не может быть иначе: если вы стремитесь к духовному существованию, то плотские желания являются главным препятствием для вас, ибо они подавляют духовность, заменяя её чувственностью. Если же хотите жить мирской земной жизнью, то вам следует направить все свои усилия на достижение плотских желаний, потому что они составляют её главное содержание, а важнейшее из плотских желаний, конечно же, вожделение. Нельзя себе представить, чтобы животное, стремящееся исключительно к питанию, сну и совокуплению, – главным образом, к совокуплению! – в то же время было занято раздумьями о смысле бытия и заботами о своём нравственном совершенствовании. Нельзя себе представить и того, чтобы человек, занятый мыслями о вечной жизни, о Боге и душе, одновременно думал, как бы удовлетворить свою похоть в полной мере и без удержу, а ещё – как бы побольше и повкуснее поесть и подольше поспать. Или духовность и отсутствие плотских желаний, или плотские желания при отсутствии духовности, – иного не дано.

– Но вы постоянно напоминаете мне, что ваша жизнь была бы ничем без любви, – перебил его Фредегариус. – Или вы подразумеваете только возвышенную любовь, – такую, какой была ваша любовь к Флоретте?

– Не в бровь, а в глаз! – Робер подскочил на кресле. – Ваше замечание остроумно и верно, святой отец. Да, я пытался совместить любовь духовную и любовь плотскую – и от этого произошли все беды моей жизни; я слишком поздно понял, что совместить эти две любви нельзя… Но мы забежали вперёд; позвольте мне связать прерванную нить