Ничего интересного - Уилсон Кевин

— Расскажи мне о Джаспере, — попросила я, выключая диск с Эммилу Харрис, волшебный голос которой сводил меня с ума и мешал сосредоточиться.

— Что ты хочешь о нем узнать? — уточнила Мэдисон. Она еле касалась руля, управляя машиной как будто одной силой мысли.

— Какой он? — проговорила я, но быстро поправилась: — Нет, погоди, я хочу спросить: ты его любишь?

— Думаешь, я не люблю мужа? — улыбнулась она.

— А ты любишь? — Мне и правда было любопытно.

— Наверное, люблю, — сказала она наконец. — Он для меня идеальный мужчина — очень ответственный и обращается со мной как с равной, и у него есть свои интересы, а я могу делать что хочу.

— Но какой он сам по себе? Что тебе в нем нравится? — повторила я, не собираясь сдаваться. Я подумала о тысяче маминых парней и о том, что каждый из них для меня являлся загадкой, я не могла понять, что они привносили в ее жизнь. Я подумала о собственных парнях, о том, что я по большей части хотела просто находиться с ними в одной комнате, что ничего от них не ожидала. Я подумала о сенаторе Робертсе. Судя по фотографиям, он был достаточно красив: седые волосы, ледяные голубые глаза, — но так стар, что лично я бросила бы его в мгновение ока.

— Он живой. Не как те южане, за которых стыдно. Знаешь, в Вандербильте были такие мальчики, постоянно носили шорты пастельных цветов и мокасины. Рубашки из жатого хлопка, как адвокаты-расисты в сороковых. Я их ненавидела. Они были детьми, но выглядели мужиками средних лет. Я называла их Мятными Джулепчиками. Они будто скучали по старому Югу, потому что считали, что ужасный расизм можно оправдать, лишь бы он способствовал их самоутверждению.

— Ты как будто о братьях своих рассказываешь, — сказала я. Мэдисон иногда писала о них — все если не банкиры, то гендиректора. Она постоянно говорила, что ни одно ее действие не вызывало у родителей такого энтузиазма, как достижения ее братьев, хотя они все были, по сути, алкоголики, разведенные и женатые по второму кругу.

— Да, и есть Мятные Джулепчики — знаешь, те, кто может среди бела дня выпить мятный джулеп, будто так оно и надо. Не знаю. Но я отошла от темы, говорю не про Джаспера. Не знаю, как его описать. Он тихий, и у него есть принципы, и он живой. Он понимает людей и от этого несколько нетерпим к ним, как будто они слишком глупы, чтобы себя защитить, и ему приходится делать это за них. Его нельзя назвать шутником, но чувство юмора у него хорошее.

— Почему ты за него вышла?

— Потому что он захотел на мне жениться. Он захотел меня, и он был старше, был опытен, и мне нравилось, что он уже облажался с той наследницей и ушел из семьи. Мне нравилось, что, несмотря на изъяны, он остался принципиальным. Видимо, это для меня было важно.

— Я немного боюсь с ним встречаться, — призналась я.

— Я тоже немного боюсь, — сказала она. — Надеюсь, ты его не возненавидишь.

Я ничего не ответила, потому что была практически уверена, что из принципа его возненавижу. Я вообще не очень любила мужчин, находила их утомительными, но была готова дать ему шанс. Я была открыта новым впечатлениям, наверное, можно так сказать. Ради того, чтобы жить в том доме, я была готова время от времени разговаривать с сенатором. Его работа, на минуточку, включала в себя защиту моих интересов, поскольку я проживала в его штате. На голосования я не ходила, но ему об этом знать не обязательно.

Мэдисон пошла в садик за Тимоти, а я в это время приняла душ и переоделась в обновки, оставив старые лохмотья в корзине, которая, я уже знала, опустеет, стоит мне выйти, а одежда вернется ко мне постиранной, выглаженной и, может, даже обвязанной ленточкой. Я нанесла за мочку уха духи, которые подобрала Мэдисон. Они пахли старым серебром и жимолостью. Когда я наконец спустилась на первый этаж, увидела Тимоти в полном одиночестве.

— Где твоя мама? — спросила я его, но он просто развернулся и пошел по коридору.

Я последовала за ним, и мы оказались в его комнате, которую я еще не видела. Кровать была больше всех кроватей, на которых мне доводилось спать за всю жизнь, и такая мягкая — удивительно, что Тимоти в ней до сих пор не задохнулся.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Это твоя комната? — спросила я.

— Да, — ответил он. — Хочешь посмотреть мои плюшевые игрушки?

— Ну да, наверное. Давай.

У кровати стоял большой сундук. Тимоти, поднапрягшись, поднял крышку. И тут же, как у клоуна в цирке, оттуда посыпались плюшевые звери, — их было столько, что на секунду мне почудилось, будто я наглоталась кислоты.

Тимоти вытянул из кучи красного лиса в галстуке-бабочке.

— Это Джоффри, — сказал он без единой эмоции на лице.

— Привет, Джоффри!

Тимоти вытащил слона в толстых темных очках.

— Это Бартоломью.

— Понятно. Привет, Бартоломью!

За Бартоломью последовала лягушка с короной на голове.

— Это Кельвин, — представил мне лягушку Тимоти.

— Ты уверен, что это не Лягух? — спросила я.

— Это Кельвин, — повторил Тимоти.

— Ладно, ладно, как скажешь. Привет, Кельвин.

Далее меня познакомили с медвежонком в розовом платье.

— Это Эмили.

— Они что, из какого-то мультика, что ли? — уточнила я, отчаянно пытаясь понять этого мальчика.

— Нет. Они только для меня.

— А что ты с ними делаешь?

— Выстраиваю их в линию.

— И все? Просто выстраиваешь их?

— А потом выбираю лучшего.

Когда мне было шесть, на деньги, подаренные мне на день рождения, я купила на гаражной распродаже огромную коробку с солдатиками и разными коллекционными фигурками для мальчиков. Барби были слишком дорогие, так что я играла с мускулистыми солдатами в камуфляжных костюмах и нарисованной растительностью на лицах. Я представляла их жителями моего города и устраивала сценки из воображаемой жизни, о которой мечтала. Мою роль играла фигурка Фонзи из «Счастливых дней»[4], пластиковые руки которого вечно держали большие пальцы поднятыми вверх, показывая, что все отлично. А мамой был бородатый мужик с шикарными мускулами, одетый в джинсовую жилетку и шорты.

Как-то я играла у себя в комнате, и кукла-мама сказала:

— Лил, у мэра пропала кошка.

А кукла-я ответила:

— Идем, мам! Детективное агентство Брейкеров берется за дело!

И тут раздался голос моей настоящей мамы:

— Что ты делаешь?

Я подняла голову: мама стояла в дверях, уставившись на меня.

— У мэра пропала кошка, — смутившись, сказала я.

— Это, типа, ты? — спросила мама, указывая на Фонзи.

Я кивнула.

— А это я? — Она махнула в сторону Большого Джоша[5].

Я снова кивнула, но заподозрила, что сделала что-то не то.

Мама как-то странно посмотрела на меня. Сейчас мне кажется, что именно тогда она осознала, что я — не она и что я для нее загадка и, скорее всего, останусь ею навсегда. Я видела странный блеск в ее глазах. Она сказала несколько ошеломленно:

— Господи, Лил, что у тебя в голове?

И ушла. А я почувствовала себя каким-то уродом, хотя все дети делают то же самое — фантазируют. Только вот маме фантазии были ни к чему. Мне кажется, она считала их слабостью. И тогда я поняла, что мое воображение — единственное, что как-то примиряло меня с жизнью, — нужно скрывать от окружающего мира. Но то, что держишь взаперти, под замком, очень сложно призвать на помощь, если вдруг появится необходимость.

Так что, наверное, я в каком-то смысле понимала Тимоти. А может, просто ему завидовала.

— Можно я тоже поиграю? — спросила я.

Тимоти кивнул и вытащил еще двенадцать плюшевых зверей, выстраивая их в ряд на полу.

— Значит, надо просто выбрать лучшего?

— Лучшего из всех, — подтвердил он.

Среди животных оказалась панда с маленькой гитарой, пришитой к лапе.

— Думаю, она.

В глазах Тимоти мелькнуло узнавание, как будто призрак, обитавший в его теле с семнадцатого века, наконец очнулся ото сна.

— Это Брюс, — сказал он, и я не смогла сдержать смешок. Такое странное имя для маленького плюшевого медведя!