День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

части пайки и продуктов…

— Мам, поешь супа, — Вольт сделал еще одну попытку втянуть мать в ужин, но и эта попытка оказалась неудачной — мать, свесив голову на грудь, спала.

Вольт виновато отставил тарелку с супом от себя — слишком радостно шумел, скреб ложкой по дну тарелки, стучал пальцами по поверхности стола и двигал ногами по полу, стараясь зацепить носками ботинок перекладину табуретки и подтащить ее к себе, с громким звуком откусывал от сухаря твердые вкусные дольки, чтобы рассосать их, как сахар, он мешал матери хотя бы немного отдохнуть и теперь ругал себя. Сильно ругал — употреблял взрослые матерные слова…

Сейчас мать проснется, вскинется с таким же виноватым, как и у Вольта лицом, проведет перед глазами рукой, словно отодвинет от себя слой тумана, мешающий смотреть, но мать не проснулась. Шевельнула только головой устало и вновь затихла. Вольт почувствовал, как у него дернулся и в следующее мгновение успокоился кадык, во рту возникли и тут же растворились соленые слезы.

Словно бы и не было их.

Как не было? Соль-то осталась. А может, он просто-напросто прикусил себе язык?

Он сидел и неотрывно смотрел на мать, боялся пошевелиться, чтобы не разбудить ее, но мать скоро проснулась сама — внезапно открыла чистые внимательные глаза, спросила шепотом:

— Чего же ты не ешь суп, Вольт? Доедай!

Вольт почувствовал, как внутри у него, в груди, разлилось тепло.

— На тебя, мам, смотрю… Любуюсь, — тихо проговорил он. — Ты ведь тоже должна поесть.

— Я уже поела… В госпитале, — мать протерла глаза, улыбнулась, — улыбка ее была грустной. Впрочем, улыбаться весело и радостно блокадники уже разучились, если и раздвигали губы в неохотной улыбке, то улыбка эта обычно бывала горькой.

— Ну, смотри, мам, не ругай потом меня, если в кастрюльке ничего не останется.

— Ешь, ешь, — улыбка, возникшая на лице матери, исчезла.

— Ты чем-то озабочена, мам?

— Озабочена, — сказала мать. — Наш госпиталь командование фронта решило перевести на север. На сборы дали два дня.

У Вольта из руки чуть ложка не выпала.

— Вот те, бабушка, и Юрьев день, — мигом осипшим голосом проговорил он. — А как же я?

— Оставлять тебя в Ленинграде одного не хочу, здесь ты очень быстро дойдешь до ручки… А взять с собою не могу — не положено, — мать вздохнула, в голос ее натекла сырость, — пробовала уговорить начальника госпиталя — ничего из этого не получилось: госпиталь не имеет права даже иметь своего сына полка, — мать умолкла, перегнулась через стол, со вздохом погладила Вольта по щеке. — Оставлять тебя здесь равносильно смерти.

Вольт ощутил, как что-то невидимое, жесткое перетянуло ему горло, к такому сюжетному повороту он не был готов — совсем не ожидал, что жизнь его может сделать такой крутой поворот. Освобождаясь от обжима, сдавившего ему шею, он покрутил головой, пошмыгал носом — вел себя, как юный детсадовец, но он уже не был юным, матери показалось, что она даже видит в его голове серебристые нитки.

— Что делать, мам? — Вольт залез платком под оправу очков, протер стекла.

— Я думаю так: ты поедешь с госпиталем до конечного пропускного пункта на Ладожском озере — Ладогу мы пройдем колонной на машинах, дальше придется разделиться: мы уйдем на север, а ты — на юг…

— Как так? — не понял Вольт.

— Очень просто. Ты поедешь в Среднюю Азию, там у тебя живет двоюродная тетка. Она и подкормит тебя, и на ноги поставит, и подлечит, если понадобится, она — хороший врач… Поедешь не один.

— С кем же?

— С детской группой, которую также вывозят из Ленинграда. Готовься, сын.

— Мам, а как же ты?

— За меня не беспокойся, я — в составе госпиталя… Не пропаду.

Новость насчет отъезда в Среднюю Азию произвела на Вольта впечатление оглушающее, он еще никогда так далеко не ездил, — только в пионерский лагерь за тридцать километров от города… Но тридцать километров по сравнению с дорогой в Среднюю Азию — это так себе, мелочь, это даже поездкой считать нельзя.

Услышав эту не самую лучшую новость, в прихожей с подстилки поднялась Лада, заскулила обеспокоенно. Через несколько секунд она нарисовалась на кухне.

— Лада, дружочек мой надежный, — Вольт потянулся к овчарке, обхватил ее за голову, потрепал уши. — Мам, а Ладу я могу взять с собою?

— Нет. Этот вопрос я тоже проговаривала… Лада — служебная собака, она должна остаться в Ленинграде — это раз, и два — ты ее не сможешь увезти так далеко… И кормить ее тебе будет нечем.

Вольт шумно втянул в ноздри воздух — ему показалось, что от острого обидного ощущения, возникшего внутри, с ним что-то произойдет, но не произошло — он закрылся, с трудом сдерживая себя… В следующее мгновение потряс головой, вышибая изнутри боль, обиду, не вышиб и прижался к собаке:

— Эх, Лада, — прошептал он, сглотнул что-то соленое, натекшее в рот, снова потряс головой. — Как же ты будешь жить без нас?

— Не волнуйся, Вольт, — попыталась успокоить его мать, — Ладу возьмет к себе инструктор питомника.

Это объяснение Вольта не успокоило, он почувствовал, как в глотке у него вспух соленый пузырь — расстроился он, сильно расстроился.

Нельзя сказать, что он много занимался Ладой, — к сожалению, не очень много; чему-то, конечно, учил, натаскивал, заставлял бегать и ползать с миной на спине, как это было в школе, где собак учили уничтожать немецкие танки, важнее было другое — Лада стала частью его жизни. Вообще в их доме она сделалась полноправным членом семьи, теплым преданным существом, без которого Вольт даже дышать, наверное бы, не сумел… Да и мать жизни своей без казенной собаки тоже не мыслила.

— Эх, Лада, Лада, — он вновь обнял собаку. Ему захотелось заплакать…

Улегся он в постель в вечерней темноте, равнодушно прислушиваясь к лёту снарядов, к тому, что происходит за стенами дома, отметил, что немцы сделали несколько внеочередных залпов — обычно они этого не делали, — видать, план недовыполнили, сволочи, — а очнулся, когда было уже светло, на улице громко разговаривали люди, вывезшие из дома мертвеца.

Все это время Вольт не спал, ни одной минуты не спал — пребывал в каком-то странном прозрачном состоянии.

Уезжать Вольту из Ленинграда не хотелось… Но и оставаться тоже не хотелось, вот ведь как. И потом, он очень боялся за мать — госпиталь ведь перемещался в прифронтовую зону, а это в несколько раз увеличивало возможность погибнуть. Не дай бог, мать попадет под какую-нибудь мину или шальную пулеметную очередь… А с другой стороны, чего теперь бояться?