День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

минут постоял, не двигаясь, втягивая сквозь зубы воздух в себя и жадно глотая его.

Здесь придется расстаться с матерью, Вольт ощутил, как у него что-то начало першить в горле, будто он хватил полным ртом пыли, откашлялся, и сделал это вовремя — к нему расстроенной, какой-то ослабшей походкой приблизилась мать, шмыгнула носом.

— Вольт, вот тебе письмо для Дины Григорьевны, твоей тетки, — она протянула сыну свернутое треугольником письмо — такие треугольнички они получали с фронта от отца. — Как только прибудешь на место, сразу же напиши мне. Наказ усвоил?

— Так точно, товарищ лейтенант, усвоил, — Вольт улыбнулся, но улыбка получилась слабой, расстроенной, он даже помыслить себе не мог, как будет жить без матери? Только от одной этой перспективы внутри у него все обдавалось холодом, даже горло начинало щипать от холода.

Мать оглянулась на колонну машин, на людей, толпящихся около крытых грузовиков, на выкрашенный в защитный полевой цвет автобус, в котором ехало начальство и представитель санитарного управления фронта — солидный полковник с увесистым брюшком, лицо ее дрогнуло, она промокнула глаза форсистым мужским платком. Это был платок отца, еще с той поры, когда молодая пара еще только подала заявление в загс, роскошный платок этот был сшит из настоящего батиста, который не надо было гладить, он никогда не мялся…

— Ну, Вольт Николаич, — глухо произнесла мать, — вот и развилка… Ребячья группа, кстати, едет до Самарканда, а тетя Дина живет в двадцати километрах от этого города, в районном центре… К райцентру примыкает хлопководческий совхоз имени Клары Цеткин. Сможешь доехать без приключений?

Вольт в ответ лишь хмыкнул, но до конца пренебрежительную ноту не удержал, — хмыканье перешло в обычный жалобный вздох.

Мать снова вытерла глаза отцовским платком, сунула Вольту увесистый комок, вспотевший у нее в ладони.

— Это спрячь подальше, чтобы никто не вытащил.

— Чего это? — поинтересовался Вольт машинально, хотя знал, что это.

— Деньги, — коротко ответила мать, в голосе ее возникли и тут же пропали твердые нотки. — Деньги береги, их у нас мало.

— По машинам! — послышалась команда из штабного автобуса, и люди стали поспешно забираться в грузовики.

— Ну, все, — мать торопливо обняла сына, от нее пахло лекарствами, дух этот он ощутил только сейчас, подумал: а мать, наверное, принимает какие-нибудь порошки или микстуры, чтобы держаться на ногах, в глотке у нее опять возникло твердое сухое свербе-нье. — Все, Вольт, долгие проводы — лишние слезы.

Вскоре госпитальная колонна скрылась за длинным рядом бараков местного поселка, в воздухе осталось висеть облако острого бензинового духа. Вольт вздохнул — ему сделалось жаль самого себя.

Расстроенный, подмятый прощанием, он двинулся к детской группе, прибывшей на армейском автобусе с подпаленным боком: вчера на него напал "мессер", кинул несколько небольших бомб… Хорошо, что пулеметные кассеты у немца были пусты, а из пальца фриц стрелять не умел, попробовал мелкими фугасками попасть в автобус, но затея была напрасной — шофер от бомб увернулся, хотя бок своей машины подпалил.

Шофер — молодой, с лихими казачьими усиками парень, — еще не отошел от вчерашней истории и готов был рассказывать о ней всякому, кто готов был его выслушать.

К автобусу Вольт пришел вместе с командиром в длинной шинели с тремя кубарями в петлицах.

— Ты, Перебийнос, хотя бы горелую черноту на своем фургоне закрасил, — не замедлил придраться командир. — Чего детишек пугать?

— Да не успел, товарищ политрук, — шофер виновато вытянулся. — Звыняйте!

— Звыняйте, звыняйте, — передразнил его командир, приложил ладонь к щеке — у него болели зубы… Болящие зубы на фронте — штука редкая. Куда чаще — боль в оторванной снарядом ступне или в руке, ампутированной в госпитале. Не выдержал политрук, застонал, пощупал языком больной зуб.

Глянул на шофера, которого только что распекал, промычал глухо:

— Лопухнулся я, из госпитальных никого не застал. Они бы помогли, дали б какую-нибудь успокаивающую примочку, например, бромовую, — он сморщился, словно бы вспомнил о чем-то неприятном, — а может, и не бромовую, может, еще какую-нибудь, черт их знает — и врачей, и примочки. У тебя ничего от зубной боли не найдется? — Он вновь глянул на водителя, на этот раз с надеждой. — Стреляет, хуже нет. Фрицы, и те иной раз бывают милосерднее.

— Немного водки есть, можно прополоскать или даже сделать компресс — это поможет… Больше ничего нет, товарищ политрук.

— М-м-м! — раздался вздох боли. Сопровождающий, словно бы боясь сделать лишнее движение, мягко оттолкнулся от чего-то невидимого и просипел, превратив свое лицо в некий сморщенный фрукт неведомого происхождения. — Поехали! У нас не так много времени.

Вольт оглянулся на низкие засыпушки поселка, за которыми скрылись последние машины госпитальной колонны. Машин не было видно — ушли. Все ушли! Губы у него шевельнулись сами по себе, он прижал к ним пальцы. Ну, вот и остался он один… Хуже этого ничего быть не могло.

— Ребята, давайте в автобус, — заторопился шофер. Видя, что ошалевший от зубной боли политрук будет сейчас корчиться и давать неверные команды, он взял дело в свои руки. — Быстрее, быстрее! Как бы фрицы не налетели после своего обеденного кофию… Быстрее!

Через пять минут автобус уже плыл, будто судно по мокрой, с широкими лужами дороге.

Неожиданно впереди Вольт увидел сидящих сразу за водителем двух пареньков — помощников, которых он с Петькой получил под свое крыло при расчистке невской набережной — Кирилла и Борьку, оба были посвежевшие — избавились от голодной синюшности, заставлявшей их щеки буквально светиться, словно пареньков этих подключали к какому-то электрическому прибору, — а сейчас этого не было, это ушло, — значит, подкормились ребята. Вольт приподнялся на сидении и негромко окликнул одного из них:

— Кирилл! — потом окликнул другого: — Борька!

Это действительно были они, его помощники, Борька и Кирилл, оба встали, вскинули приветственно руки, будто пионеры на линейке.

Но что-то отделяло их от людей, находившихся в автобусе, ни с кем из присутствовавших они не были знакомы, в этом Вольт разобрался довольно быстро, более того — чувствовалось, что они были в этом коллективе людьми посторонними, если вообще не чужими, и это также было написано на их лицах.

Собственно, сам Вольт находился в точно таком же положении — никого из ребят, сидевших в автобусе, он не знал.

Автобус подбрасывало на неровностях, колеса юзили, выплескивали на обочины длинные снопы грязи, сопровождающий невольно хватался за опухшую щеку, морщился, наконец он не выдержал и вновь обратился к шоферу — больше ему обращаться было не к кому:

— Слушай, сержант, неужели в твоем хозяйстве ничего обезболивающего не найдется? Я заплачу… А?