День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

сидел нарядный каракулевый пирожок, готовно протянул лопаты.

— Ну что, друзья, поехали дальше? Бог даст, мертвые больше не попадутся… Тогда вообще хорошо будет, — оглядел сугроб, который вчера не успели добить, и выколотил из себя простудный кашель. — Постарайтесь, ребятки, — проговорил, откашлявшись, — очень хочется, чтобы набережная была чистой… Немцам назло.

— Немцам досадить сам Бог велел, — рассудительно произнес один из братьев-близнецов, то ли Борька, то ли Кирилл, — Вольт пока не разобрал, пробурчал, словно бы не выспался:

— Ребята, вы хотя бы шапки носили разные, что ли, не то, понимаете, и сами вы одинаковые, и одежда у вас одинаковая — не различить.

Второй близнец на замечание среагировал обостренно и неожиданно вскинулся:

— У кого четыре глаза, тот похож на водолаза!

Вольт втянул в себя воздух поглубже, с сипением выдохнул и ни с того ни с сего рассмеялся, затем, словно бы ощутив, что смех в бедствующем городе — вещь нелепая, странная, кощунственная, произнес с какими-то виноватыми нотками в голосе:

— Стишки эти недоделанные я бы подредактировал… Чтобы острее были.

И в этот день они также не справились со снегом — на камнях набережной остались сереть грузные, источающие холодную влагу кучи, похожие на копны прелой соломы, вольно рассевшиеся на сельском пространстве. Были и приятные моменты — в снегу им больше не встретилось ни одного трупа.

Уходя на смену в госпиталь, мать велела Вольту:

— Расковыряй ломом кусок двора — посадим хряпу… Будет больше шансов выжить.

Дальновидная мать оказалась права — на хряпе, как в Питере величали кормовую капусту, — выжили многие ленинградцы, одолевшие жестокую моровую зиму и свалившиеся уже весной, когда в небе начало пригревать забытое, окруженное радужным кольцом солнце.

Горожане невольно прикладывали к глазам дрожащие ладони: на проснувшееся светило было больно смотреть, слезы лились ручьем, — радуясь, всхлипывали:

— Это нам подмога с неба пришла — Бог руку протянул…

Выковыривать примерзшие к земле двора и не везде оттаявшие куски асфальта было трудно, с ломом Вольт не справлялся, железная дубина эта выворачивала ему руки, норовила свалить с ног, из ноздрей начала капать кровь, изо рта, кажется, тоже, наш трудяга отыскал ледышку почище и приложил к физиономии… Как ни странно, тем и остановил кровотечение. Порадовался тому, что справился с тяжелым делом: у блокадников если начинала течь кровь, то останавливалась редко. Могла совсем не остановиться, и тогда возникала угроза, что человек вообще истечет кровью.

Раз организм еще работает, не сдается — значит, есть надежда, смерть отодвигается…

Выдохшись, Вольт сел на горку асфальтовых комьев, как на стул, вытянул ноги и неожиданно ощутил, как перед ним поплыл, сделался трескучим воздух, вместе с воздухом в сторону сдвинулся и кусок чугунной ограды, окаймлявшей их двор. Кучу снега, гнездившуюся у дома, пространство, обозначавшееся за ней, игриво пробивали острыми мелкими вспышками капли, срывающиеся с крыши…

Вольт вытер кулаком глаза, сглотнул соленую жиж-ку, собравшуюся во рту.

Когда он отдышался и снова подтянул к себе лом, из соседнего подъезда вышла стройная тоненькая девушка с серьезными серыми глазами, подняла руку — она знала Вольта еще с детской поры, это была Люба Жакова.

Невесомо, почти неслышно подошла к Вольту, тронула пальцами за рукав.

— Не сиди на льду, на грязи этой… Простудишься!

Вольт отрешенно покачал головой, через несколько мгновений пришел в себя и заторопился, словно бы его где-то ждали:

— Все верно… все верно… — кряхтя, как старик, поднялся, подцепил с земли лом. Какая-то голодная хворь, о которой раньше он ничего не знал, вела его в сторону, заваливала на землю, сопротивляться ей было трудно, но он сопротивлялся, — пытался, во всяком случае.

Люба Жакова работала в семенном институте, где была собрана лучшая коллекция семян, это Вольт знал, как знал и другое — в институте от голода умерло почти два десятка человек (если быть точным — восемнадцать), хотя еды там было более, чем достаточно — и пшеницы с ячменем, и картофеля с рожью, не говоря уже о разных бобах, горохе, чечевице, фасоли…

Коллекцию сотрудники сумели сохранить, хотя и голодали, в том числе и Люба, и отец ее, кандидат наук Жаков, недавно ушедший на фронт. Воевал он там, где и отец Вольта — на Невском пятачке.

— Слушай, товарищ Вольт, — голос у Любы неожиданно сделался тихим, словно бы хозяйка считала, что его никто, кроме Вольта, не должен слышать: — Сегодня вечером дают Седьмую симфонию Шостаковича. Дирижирует Карл Элиасберг, — Люба вскинула указательный палец, ткнула им вверх, в сторону солнца. — У меня есть два билета, так что — приглашаю.

Как работает этот дирижер, — по национальности, говорят, швед, — Вольт уже слышал, даже один раз был на концерте и остался в восторге от него немалом, после концерта хотелось радоваться и одновременно плакать, звуки музыки проникали глубоко внутрь, больно сжимали сердце.

— Ну что, идешь со мной на симфонию? — Люба закашлялась, прижала к губам руку в варежке.

— Пойду, — Вольт наконец одолел собственную квелость, выпрямился. — Пойду обязательно.

Зрители, пришедшие в концертный зал на Седьмую симфонию, которую печать уже прозвала героической и теперь старалась поднять композитора Шостаковича на пьедестал, размещенный где-то далеко вверху, в горних высях, прикрепили к своей одежде, к лацканам, фосфорные пуговички. Сделали это не ради украшения или удовольствия, — от такого удовольствия иного блокадника может до самого конца жизни выворачивать наизнанку, — а по другой причине.

В зимние вечера, когда в городе темнело очень рано, а ночи были угольно-черными, промороженными, эти плоские фарфоровые пластинки спасли много людей. В этом нет преувеличения — в кромешной темноте один человек видит другого только когда сталкивается с ним лоб в лоб… А это, извините, опасно.

Умные головы придумали цеплять на одежду фарфоровые пластинки, и если в ночи навстречу движется светлячок, значит, кто-то идет… Об этом предупреждает светящаяся фосфорная пуговица.

Электричество в Питере давали усеченно, по норме, утвержденной в горкоме партии, — очень мало, — ни один фонарь не горел без распоряжения сверху, и когда Вольта спрашивали, как же он, подслеповатый, "четырехглазый", ходит в темноте и не спотыкается, не врезается своей бестолковкой в ряды домов, он в ответ только растягивал губы в улыбке:

— А у меня очки ночного видения — в школе выдали. За успехи в решении задачек для четвертого класса. По арифметике.

Народ, слыша это, только удивлялся да ахал:

— Это надо же, какой Вольт у нас талантливый! Глаза, как у совы.

— Ага, как у совы, — подтверждал Вольт, щурился насмешливо, хотя на душе у него делалось сыро и грустно: он понимал, что война затягивается,