Разное - Иван Семенович Чуйков

тоже в этот не то телескоп, не то микроскоп. Что, наверно, абсурдно.

Наверно, брюзжание. Но понять-то хочется.

Привет от Саши.

Обнимаю. Никита

Март 2013

Да, Никита,

это действительно дилемма: то, что сейчас действительно ново, актуально и всячески приветствуется, кажется, функционирует совсем иначе, действует на какие-то другие рецепторы, возбуждает интерес и эмоции совсем другого порядка. А то, что мы видим на всех этих выставках, то, что скучно, вторично и совсем неинтересно – это все в той, знакомой парадигме. Или это я способен рассматривать и воспринимать только в этой парадигме? Наверное, так и есть. Но это и означает, что происходит какое-то кардинальное изменение в самой сути этого занятия. И, значит, отмирает очень важная часть европейского сознания. Интересно, это только наше поколение так чувствует?

Конечно, роль и место искусства в обществе менялись много раз. Понятно, что мы не можем увидеть Джотто или Рембрандта так, как их видели их современники, но кажется, что все же продолжалась какая-то базисная традиция. Да, хочется понять.

Обнимаю.

И.

Почему стало так трудно, невозможно писать тексты?

Подбирая сейчас какие-то свои писания, понял, что, написав и рассказав в разных интервью довольно много, я так ничего и не сказал. Не сказал главного. А главное-то и не скажешь. Оно в принципе невыразимо. Все, что написано – объяснения, толкования работ, – совершенно излишне. Тайну, загадку изображения как такового вообще невозможно изложить словами. Есть надежда, что живое переживание, т. е. личная встреча зрителя с работой, дает возможность прикоснуться к этой тайне, почувствовать ее.

А все словесные толкования как-то уводят в сторону, создают рациональное, но ложное – как бы «понимание».

Вот и не нужно ничего объяснять – просто смотреть.

Виктор Тупицын. Разговор с Иваном Чуйковым, 1988[5]

Виктор Тупицын: Поговорим о работах, включенных в экспозицию в Мюнстере…

Иван Чуйков: Поначалу я намеревался сделать что-то вроде большой ретроспективной выставки. Хотелось показать, что и как, что из чего. Но реализации такого намерения препятствовали многие обстоятельства. И места недостаточно, с одной стороны. И собирать работы, чтобы они были показательны для всех периодов, тоже оказалось довольно сложно: когда выставка не слишком большая, делать такого рода ретроспективу – значит только разжижать впечатление, поэтому я решил сосредоточиться в основном на последних работах. И добавить то, что имеет к ним отношение. Там есть такая возможность – небольшой зал, где будут экспонированы вещи 70-х годов под названием «Варианты». Все остальное – это «Фрагменты», то есть серия работ, сделанных после 82-го года, плюс последние вещи. Это семь панелей, каждая из которых состоит из девяти маленьких холстиков, – фрагментов, число которых – 63. Треть из них – выдуманные фрагменты несуществующих картин, а остальное – цитаты, заимствующие иконографию реальных картин, плакатов, знаков, знамен и т. д. Эти семь панелей организованы по цветовому принципу: в одной панели зеленые фрагменты, в другой – красные и т. д. Это как палитра, которую потом можно использовать для организации самых разных конфигураций и цветовых сочетаний.

Основополагающей здесь является идея трансформации, то есть из этих фрагментов позволительно и желательно составлять самые разнообразные пасьянсы, обращаясь с ними как с колодой карт, играть в которые можно многими способами.

Виктор Тупицын: Ты сейчас употребил термин «играть», имея в виду игровую стратегию, игровую ситуацию… Какова «цена» игры? Это игра на «интерес», азартная или беспроигрышная?

Иван Чуйков: Скорее всего, это игра абсолютно без интереса, но достаточно азартная для меня, поскольку здесь есть некоторый риск. Правда, сейчас игра и возможность использования ее в искусстве как бы узаконены, но риск в том, что в некоторых работах вообще нет ничего моего, а все чужое и т. д. Рискованность ситуации связана еще и с тем, что в вещах, где я отказываюсь от композиции, организующий их принцип совершенно случаен, выбирается по жребию или представляется на волю какого-то постороннего человека, зрителя или владельца картины. Но в подобном риске и заключается весь интерес игры. Сама же ситуация, как игровая, интересовала меня довольно давно. И в первых работах, в которых я использовал апроприацию, цитировал чужие работы – будь то фрагменты или что другое – никаких иных задач, кроме чисто игровых, не предполагалось, то есть нужно было поиграть этими вещами. А это, по-моему, самое интересное, что может быть в искусстве, – это ведь освобождение. Игра как освобождение, необходимое в нашей идеологически нагруженной среде, чтобы выжить. Это освобождение, как выяснилось, невозможно, если бороться с Идеологией посредством других идеологий. Можно только использовать эту Идеологию в качестве материала, что – собственно – и есть игра. Игра фрагментами идеологической картины мира, игра смещением и т. д.

Виктор Тупицын: Имеет ли это отношение к бахтинскому двоемирию, двоемирию между ритуалом, который, по словам Лотмана, «обязателен», и хороводом, который «факультативен»? Не является ли то, что ты называешь игрой, снятием идеологического напряжения между парадигмой карнавального хоровода и доминантной культурной ситуацией, отождествляемой с ритуалом? Я имею в виду «ничейный исход», хотя с точки зрения ритуала ничья – поражение.

Иван Чуйков: Думаю, что да. Хотя бахтинская теория, бахтинский взгляд на вещи мне незнаком. Я, собственно, никогда не читал его текстов. Только упоминания о них. Но, по всей видимости, все это имеет к ним прямое отношение, поскольку первое, с чего начались упомянутые игровые вещи, – это снятие иерархии. С уравнивания высокого и низкого; то есть если говорить о противопоставлении ритуальных вещей хороводу, то это, с одной стороны, официальные государственные знаки, поставленные рядом с совершенно низкими с точки зрения идеологии реалиями – надписями на стене, китчем и т. д. С другой стороны, ритуальное связано не только с советской изопродукцией. Представления о высоком, раз навсегда установленным – тоже официальная идеология, с одобрения которой в один ряд ставятся Рембрандт и, скажем, пропагандистский плакат. Все фиксированное, будь то высокое искусство или что-то другое, – ритуал, тем более что по большей части это практикуется не в жизни, а на уровне догмы, норматива, тезиса, постановления и т. п. Поэтому сопоставление рядом двух вещей из разных культур на визуальном уровне – это не только конфликт, но и взаимное оживление того и другого, т. е. китча, с одной стороны, и Рембрандта – с другой. Короче, хоровод с участием как классики, так и плаката.

Виктор Тупицын: Ты сказал, что подчас пользовался фрагментами работ, которых никогда не было и что – на мой взгляд – связано с понятием «ментального образа». «Ментальные образы» – воображаемые портреты идеального «я», т. е. персонажи, в образе которых мы представляем себе самих себя в тех или иных ситуациях