Выжженный край - Нгуен Тяу

— Прежде всего мне нужны вы! — быстро сказала Кук старосте Срединной деревни Зи и, усевшись наконец, вынула из сумки авторучку и тетрадь для записей в красном переплете.

Зи, смастерив себе самокрутку, поднес зажигалку, пару раз затянулся, перебросил самокрутку из одного угла рта в другой и, прищурив усталые глаза, через клубы дыма пристально разглядывал Кук. Женщина лет двадцати пяти — тридцати, что сидела сейчас перед ним, ничем не напоминала прежнюю Кук, чье свежее миловидное личико покоряло когда-то столько сердец. В последние дни Кук заметно осунулась, стала бледной, под глазами появились темные круги. Бедняга, подумал Зи, никак не может оправиться после смерти Нгиа. Правда, сейчас и дел навалилось на нее много, но прежней Кук все шло на пользу, она и от дел-то расцветала.

— Дядюшка Зи, как у вас дела, что успели? — спросила Кук.

— Трудились помаленьку… Не так быстро, как хотелось бы.

— Как с жильем?

— С жильем вроде бы ничего, на сегодня готовы двадцать два дома, в том числе и дом общих собрании.

Кук, склонившись над тетрадью, записывала.

— А как с полем?

— Пять гектаров закончили. Скосили траву, из воронок выбрали водоросли, вычерпали воду и заровняли.

— Всего пять гектаров?

— Да, всего пять гектаров.

— Больные есть? Сколько?

— Пока по-прежнему: цифры не растут, но и не убавляются.

Кук помолчала, пристально глядя на неровные доски стола, потом, отшвырнув ручку, с досадой воскликнула:

— Но ведь так все с голода перемрем, дядюшка Зи! Народу-то вон сколько понаехало, из какой только дали не возвращаются! Если земли и дальше такими темпами поднимать станем, нам всех не обеспечить!

Зи молчал, попыхивая самокруткой. «А ведь ей еще кое-что сказать придется, и тут уж не просто о голодухе речь. Да, дела, время мирное, а люди продолжают погибать», — думал он. Как ни жаль Кук, скрывать случившееся нельзя.

— Вот что, — решился он. — Вчера ночью совсем было бежать к тебе собрался…

— А меня вчера все равно не было, всю ночь в уезде прозаседали, — перебила его Кук. — Случилось что?

Зи внимательно посмотрел на Кук, на ее полное тревоги лицо, беспокойно нахмуренные брови, и тихонько сказал:

— У Нгиетов ребенок на мине подорвался…

— Когда? — Кук от волнения привстала.

— Вчера ночью…

— Но я сегодня утром там была, почему ничего не сказали? Что за мина, не знаете?

— Почем мне знать, громыхнуло как следует…

— Значит, противопехотная, М-16…

— Наши парни тоже так думают. Дырка в земле здоровенная осталась, с большое блюдо…

— А ребенок? Кто это?

— Да четвертая их, Тху.

— Тху?! — У Кук на глаза невольно навернулись слезы. — Бедняжечка! Я ее совсем малышкой помню, еще до того, как они на Юг уехали. Все за мной бегала, за блузку уцепится, бывало, и зовет «тетя Лук, тетя Лук!» Как опа?

— Боюсь, не выкарабкается. Отнесли в медпункт, а оттуда отправили в уездную больницу.

— Как же это случилось, где она бегала?

— Да нигде и не бегала, сразу за домом мина была. По нужде ночью во двор вышла.

Некоторое время оба сидели молча. Только потом Кук нашла в себе силы спросить:

— А люди, как они после такого несчастья реагировали?

— Вообще-то паники особой нет, хотя некоторые порядком напуганы.

— Поскорее возвращайтесь туда и постарайтесь, насколько возможно, успокоить людей…

Зи поднялся:

— Ну, я пошел?

— Сделайте пока что-нибудь, — умоляюще сказала Кук, — Нельзя, чтобы люди паниковали. Пусть продолжают ставить дома, поднимать поле, что угодно придумайте, лишь бы работа не стояла. Накажите, чтоб осторожно ходили — только там, где уже проложены тропы. Сразу после обеда я приеду.

* * *

«Чем же я смогу помочь этим людям, зачем мне ехать туда? — спрашивала себя Кук. — В войну я обезвреживала мины и сейчас могу это делать. Но откуда теперь взять время, чтобы самой заниматься этим? И дел невпроворот, и Чьеуфу большое — за целый день не обойдешь, так где уж тут по-быстрому с минами управиться!» От беспрерывного грохота на крыше разламывалась голова. Настилали последние листы. В щель между ними прорвался солнечный зайчик, золотистой пылью осевший на столе перед Кук. Перекрывая шум, раздавался голос Ваша, заместителя Кук, он учил, как класть встык железные листы: «Повыше, повыше, обеими руками беритесь! — командовал он. — Так, а теперь спокойно, не спеша опускайте!»

Кук продолжила прием посетителей. Солдаты из Буонметхуота подскочили к столу, подобострастно протягивая Кук выданные комендатурой разрешения на возвращение к постоянному месту жительства. Оба они были из Западной деревни. Их судьбой Кук распорядилась быстро. У одного здесь дом, жена и дети, и ему разрешили к ним вернуться. Другой солдат был холост, родители числились беженцами и находились неизвестно где, оставалась одна сестра, у которой Кук и предложила ему устроиться.

Следующим оказался мужчина в белом. Он разительно отличался от всех присутствовавших, похоже было, что ожидание момента, когда он предстанет перед лицом повой власти, для него — большое испытание. Униженно сутулясь, смяв в руках панаму, он подошел к столу и отвесил Кук низкий поклон.

— Уважаемая представительница революционного комитета, мое имя — Кунг.

«Так вот это кто!» Кук вздрогнула, успев подавить едва не вырвавшийся возглас гнева. Вчера вечером, когда опа, нажимая на педали своего велосипеда, торопилась на собрание в уезд, в воротах ей повстречалась летевшая на полном ходу коричневая «хонда»[11] Банга. Он и сообщил новость: в Восточную деревню вместе с другими переселенцами вернулся Кунг, бывший каратель. Возвращение его было вынужденным — собирался дать деру в Сайгон, но его опознали и силком заставили вернуться. Тем, кто вез его, прибавил Банг, пришлось хлебнуть немало хлопот.

«А ведь это он в пятьдесят седьмом, — вспомнила Кук, — привел целый взвод полицаев и устроил засаду в банановых зарослях, чтобы выследить и убить моего отца. Сколько еще смертей, какие чудовищные пытки на его совести… Когда-то он громогласно заявил, что «не станет делить одно небо с вьетконгом».

И вот теперь он стоял перед ней, униженный, ссутулившийся. Не будь она волостным председателем, она оттолкнула бы стол и бросилась на этого негодяя. Но сейчас не оставалось ничего другого, как позвать девушку-ополченку, чтобы отвести его в управление госбезопасности. Когда они были уже у порога, Кук, повинуясь безотчетному чувству, окликнула его. Однако тут же овладела собой, лишь та резкость, с которой она говорила, выдавала ее:

— Кунг! — резко сказала она, едва сдерживаясь, чтоб не кричать. — Ты понимаешь, почему тебя заставили вернуться в Чьеуфу?

— Да, уважаемая представительница революционного комитета, понимаю. Чтобы я осознал свою вицу…

— Посмотри вниз, себе под ноги, на чем ты стоишь?

— На земле…

— Нет, не на земле — ты стоишь на крови! Здешняя земля полита кровью людской, и это по твоей вине. Слышишь?!

— Да, слышу…

— Запомни — не земля у тебя под ногами! — Голос Кук взлетел до самой высокой поты. — Взгляни, что над твоей головой? Помнишь, ты заявил, что не станешь делить одно небо с вьетконгом?

— Нет, не помню…

— Ну, ладно. Тогда постарайся сейчас хорошенько запомнить: вьетконг не жаждет твоей крови, революция не хочет мстить. В управлении госбезопасности тебе предстоит рассказать все: кого пытал, кого убивал. Потом тебя снова отправят к нам, и все наши люди из Чьеуфу внесут добавления в покаянный лист, что тебе придется написать о себе. Здесь с тобой свои счеты. Ступай!

* * *

Дед маленькой Тху, старик лет семидесяти, худой жилистой рукой в крупных лиловатых венах поддержал опускающуюся сверху бамбуковую дверь-плетенку, выпуская гостью из дома, и проводил ее до калитки, не переставая жалобно причитать:

— Беда какая, урок мне, старому дураку, до седых волос дожил, а ума, видать, совсем не нажил! На мне вина. Лучше бы мне помереть! Внученька моя бедная!

— Что теперь говорить, ничем уже не поможешь. Да и чем вы-то виноваты, не вы же эти мины здесь оставили! — сказала Кук.

— Оно верно, только построже надо было внучатам наказать, чтоб никуда не ходили! Тху, внученька моя дорогая!.. — снова запричитал он.

На бамбуковой лежанке валялось вышитое нейлоновое платьице, все в пятнах крови. Глядя на это платьице, Кук подумала, что маленькая Тху, такая, какой она ее помнила, за эти годы уже выросла и наверное стала совсем взрослой… Кук но видела ее после возвращения Нгиетов с Юга. Кук с состраданием смотрела на горестное лицо старого Нгиета. Известный балагур и весельчак, байки которого славились но всей округе, он сейчас был совершенно убит горем. Залитое слезами лицо его, прорезанное где глубокими бороздами, а где мелкими гусиными лапками морщин, сейчас было землисто-серого цвета.