Запасный вход - Никита Некрасова

Она оцепенела от ужаса.

А что дальше? Дальше они вместе приехали домой к Никите, она разделась – полное ощущение, что она у себя дома, пошла на кухню и с отвращением скребла грязную посуду, не задаваясь вопросами. Приняла душ, и улеглась в постель к совершенно постороннему мужчине, Он повернулся к ней и прошептал: «Ну почему так долго, Солнышко?», а его рука уже гладит плечо, касается груди.

Щеки, лоб, нос и даже глаза полыхнули краской стыда. Так что же получается, я была близка с ним?

– Я?!? Я, всерьез, без принуждения провела с ним ночь?

Нестерпимо зудело внизу живота, вопль отчаяния и страха, чуть было не вырвался наружу и, кажется, она вот-вот потеряет сознание.

– Ах, лучше бы я осталась беспамятной, что я скажу Игорю?

А воспоминания атакуют ее со всех сторон, и нет сил, от них избавиться. Перед ней, словно распахнулся занавес и там, в глубине она видит два обнаженных тела в белоснежной пене простыней.

Грудь это гордость Натальи Ивановны – два крупных яблочка, не требующих поддержки лифчика, и струящийся по ним щелк пурпурного платья для коктейлей вызывали восхищение друзей Игоря.

Однако, сейчас, выставив «наглые рожки» навстречу Никите Николаевичу, они требовали ласки.

– Какой ужас! Какой позор! Все это похоже на эротический фильм, который Игорь недавно принёс для «видика». Возможно, я еще сплю?

Пунцовая от стыда, женщина вспоминала подробности, не в силах прервать череду картинок возникающих у нее перед глазами.

Доктор кашлянул, не просыпаясь, почесал выпирающий кадык, блаженная улыбка разлилась у него на лице, губы шевельнулись, Наталья Ивановна разобрала только «…шко», рука непроизвольно опять потянулась в низ живота, и тут, словно холодный душ окатил ее с головы до ног: «Я беременна! Нет, это невозможно, невозможно…Глупая моя голова! Надо бежать, пока он не проснулся, бежать, бежать, распутница!». И она, затаив дыхание, как змея, бесшумно скользнула на пол, на корточках, как можно ниже пригибая голову – собирала свою одежду. Ей очень хотелось, лечь и по-пластунски выползти в коридор, но вдруг, в этот момент он проснется, увидит – и ее опять бросило в жар…

Неимоверными усилиями она заставила себя выпрямиться и, уже одетая, осторожно прикрыв за собой дверь, бросилась к машине.

Часть 2.

Глава 1.

«Чан Ми». Тамбовский лес, весна 2007 год.

– «Нашейники, спиногрызы, нервомотатели, лодыри! И дал же господь сыночков! Оба в отца! – била себя в грудь немолодая женщина в красном газовом платочке с золотой ниткой, он постоянно сползал с головы, и это еще больше раздражало уставшую от жизни посетительницу.

– Тот, «шерстобит» издох от заразы под забором, никому не нужный, и эти туда же! У старшего от девок отбоя нет, все заборы пообссыкали, прошляется ночь напролёт, куда ж работать? Днем отсыпается. Младшему только б на диване полеживать, да «книжещки» почитывать, все размышляет да философствует, почему это девушки стороной его обходят? Да все ко мне, с разговорами – а была ли любовь у вас с батей, а желанный ли я был ребенок? Ну, куда мне от его расспросов деваться? Я с маменькой не смела такие разговоры вести, а ведь мы женщины, а он? Мало того, что мужик, девятнадцать лет, так сын же ведь, срамота, как ты думаешь…

Я ведь с пятнадцати лет на работах, да на каких работах! И путейщицей ишачила, и во вредном цеху десять годков здоровье свое гробила, ты на них посмотри – женщина демонстрировала Опере, искореженные полиартритом пальцы.

– А черноту то, черноту угольную, ничем смыть не могу, у всех газ по улице, а я все углем топлю. Все про любовь какую-то толкуют. Ты уж посмотри, милая, а я отблагодарю, может, порчу, кто навел. Полюбовниц то у покойного, пусть земля ему будет пухом, пруд пруди было. Как щас помню, маменька еще жива была, пацанам – они у меня погодки – три и два годика.

Будит она нас ночью, тихо, так, спокойно, это, что б ни испугались, что б паники не наделать, и говорит: «Тамара, Михаил, вставайте, горим».

Я-то убитая на работе, да со сна, вообще ничего сообразить не могу, а он, прохиндей, сразу смекнул, в чем дело – глянул на дверь, а из-под нее дым уже валит, и открыть нельзя, огонь ворвется. Захлопал глазами кобелиными: «Мама, что делать?»

– «Выбивай окно, выноси самое дорогое» – мама отвечает.

Он с размаху палахнул его ногой – враз, выскочило.

– «Тамара, детей выноси – это мне, – а ты, документы и одёжу, это ему».

Короче, дом сгорел. Постояли мы так-то – он в трусах и шляпе, а я с дитями на руках, слава Богу, все живы-здоровы, благодаря матушке, да и пошли к соседям ночевать.

Он, подлец, повинился, конечно, да мы и сами с мамой догадались, кто поджог устроил. Опять же мама отсоветовала на нее в суд подавать, несчастная женщина, вдова, тоже двое деток, куда ж их дальше сиротить. А мой-то с годик шелковый ходил, на работу устроился, а как дом отстроили, опять, за свое принялся, негодяй.

– А дом поставили в другом месте, или на пепелище? – спросила Опера.

– На том же, а как иначе, головешки мы поубирали, конечно, и пепел, до земли выгребли, а так на том же месте и поставили, где ж еще…

– Всяк человек, и всяка козявка, возвращаясь в свой дом, ищет там спокойствие, надежность, теплоту, защиту.

Заговорила Опера, и вся словно засветилась добротой, пониманием.

– «Слово не воробей – вылетит – не поймаешь». И наши эмоции – в ссорах, оскорблениях, драках – не исчезают бесследно. Уродливыми наростами эти выплески свисают со стен, с потолков, мы ходим по ним, и они опять и опять напитывают нашу душу, наши мысли этими эмоциональными испражнениями, – какую веру исповедуешь, милая?

– Дык, как все, в храм хожу, проповеди батюшки слушаю, посты соблюдаю, как все.

– Христианской, значит… А сейчас молчи, женщина, ни звука, работать буду.

Опера прикрыла глаза.

Ночь, женщина, сдерживая рыдания, поливает керосином чужую дверь, а вокруг нее темное облако, словно платье, свисает грязными лохмотьями до земли. Малейшее движение и липкие, зеленоватые клочья остаются на земле, двери, стенах дома, там мирно спит обманувший ее мужчина. И ревность, обида застят глаза, а руки трясутся от страха.

И видит Опера под домом древнее захоронение. Шесть душ, три сотни лет томятся без прощения в земле, и они тянутся к этой несчастной, и пожирают ее эмоции, на короткое время, заглушая свой вековой голод.

И видит Опера новый дом и не видит там покоя и не видит чистоты. Всюду слизь, мох, паутина, и только тени умерших, блуждают по комнатам в ожидании кормёжки. Они живут за счет чувственной энергии человека, и назад самостоятельно попасть в свой мир не могут.

И видит