Журнал Наш Современник №5 (2002) - Журнал Наш Современник

Видимо, доктор Геббельс послушал-послушал, как поляки, желая унизить русских, называют их “азиатами”, “варварами”, “татарами”, а украинцев “быдлом”, и понял, что с ними должно разговаривать на языке, которым они сами пользуются и доложил фюреру: “Мой фюрер! Поляки верят в расовую теорию. Кровь для них определяет все. Недаром их любимое ругательство, которым они награждают украинцев и других неполноценных — “Пся крев!” — собачья кровь. Но в таком случае они легко поймут, что есть в расовой иерархии народы, которые стоят выше поляков, — с большей чистотой расы и с большей близостью к арийскому идеалу. Полякам вполне возможно внушить чувство расовой неполноценности по сравнению с нами, немцами! — А потом добавил: “На поляков действует только сила. В Польше уже начинается Азия” . Чтобы не зазнавались — поставил шляхту на место. И совсем уж издевательски прозвучал ультиматум руководства вермахта полякам, оборонявшим в сентябре месяце 1939 года город Львов: “ Если сдадите Львов нам — останетесь в Европе, если сдадите большевикам — станете навсегда Азией” . Знали польские комплексы. Знали, чем застращать. Вы скажете — это история, было да быльем поросло. Сейчас Польша другая, и поляки другие. Не торопитесь, вот что пишет честный польский публицист Влодзимеж Завадский в наши с вами дни:

“Недавно архиепископ Жичинский, президент и премьер заметили по случаю шестидесятилетия Катынского злодеяния, что не следует винить в нем всех русских (спасибо! — Ст. К. ). Слова о том, что нельзя винить весь народ, кто-то счел сенсацией, и они вызвали в Польше широкий резонанс”. (Естественно, негативный. — Ст. К. ), “...при коммунистах наше отношение к России было шизофре­ническим… Власти и официальная пропаганда трубили о вечной дружбе, народ же смотрел на Запад, как будто на месте России зияла черная дыра…” “У нас теперь нет с русскими никаких контактов”, “правые… живут антирусской идеологией, они по религии антирусские” , “...не видно сил, которые искренне желали бы дружбы  с восточными соседями, и похоже, нас ждет переход через пустыню”.

 

III. Является ли Пушкин

русским интеллигентом?

“Польский след”, начиная с курьезной истории  обретения имени, проступал в моей судьбе постоянно. В 1960 году, во время моей ра­боты в журнале  “Знамя”, я решил  опубликовать на его страницах стихи  моего тогдашнего поэтического кумира Бориса Слуцкого.

Я созвонился с ним, приехал на Балтийский переулок, где в желтом оштукатуренном доме  времен первых пятилеток жил  Борис Абрамо­вич, позвонил в дверной звонок. Слуцкий открыл дверь — усатый, крас­нощекий, немногословный:

— Есть хотите? Я сейчас пожарю  для вас яичницу, а вы пока прочитайте мои стихи и выберите для журнала все, что считаете возможным и нужным.

Я сел за стол и с благоговением начал перебирать листочки желтоватой бумаги со слепыми расплывчатыми строчками — видно, давно они были отпечатаны на плохой, изношенной машинке, да никак не шли в дело. Первое стихотворенье называлось “Польша и мы”.  Я как прочитал его — так запомнил наизусть и до сих  пор помню.

 

Покуда над стихами плачут

И то возносят, то поносят,

Покуда их, как деньги, прячут,

Покуда их, как хлеба, просят –

 

До той поры не оскудело,

не отзвенело наше дело,

Оно, как Польска, не згинела,

хоть выдержала три раздела.

 

Для тех, кто на сравненья лаком,

я точности не знаю большей,

как русский стих сравнить с поляком,

Поэзию родную с Польшей.

 

Она еще вчера бежала,

заламывая руки в страхе,

она еще вчера лежала,

быть может, на десятой плахе.

 

И вновь роман нахально крутит

и звонким голосом хохочет…

А то, что было, то, что будет —

про то и знать она не хочет.

 

Стихи восхитили меня, и весьма долгое время я ощущал  их как мощную прививку вакцины вольнолюбивого полоно­фильства для моего духовного организма.

Да только ли для моего! Недавно я прочитал в сборнике “Поляки и русские”, изданном в 2001 году в Москве на польские деньги (что немаловажно!), воспоминания поэта В. Британишского “Польша в сознании поколения оттепели”:

“…вначале Польша была для нас окном в свободу… позже она была для нас окном в Европу ”, — пишет сам Британишский. Он же вспоминает фразу И. Бродского “ Польша была нашей поэтикой ”. О товарищах по Ленинграду эпохи оттепели Александре Кушнере и Евгении Рейне Британишский пишет так: “Они, как и другие, боготворили Польшу, как страну Свободы, обожали фильмы Вайды…”

И, естественно, что автор воспоминаний не может обойтись без признания заслуг крупнейших полонофилов военного поколения поэтов — Самойлова и Слуцкого: “Именно эти два поэта — авторы двух самых ярких и значительных поэтических текстов о Польше в нашей поэзии второй половины века… Мы повернули наши головы к Польше, которая стала для нас недостижимым идеалом свободы…”

Я вспоминаю, что и я, естественно, не с такой экзальтацией и не с таким подобострастием, но любил Польшу некой “странною любовью”, хотя, если обратиться к перечню имен из статьи Британишского (Слуцкий, Самойлов, Рейн, Кушнер, Бродский, Эппель, Марк Самаев — сюда бы еще добавить Галича и Горбаневскую), надо бы объяснить, почему все полонофилы тех лет — евреи и каким образом в их число попал русский человек Станислав Куняев? Ведь не только из-за истории с именем.

…Многие из нас в шестидесятые годы бредили словами “свобода” и “воля”. Эти слова как зерна, были рассыпаны в поэтических книжках тех лет.   Да, настоящая поэзия должна быть именно такой! Недаром свою любимую книгу, изданную в 1966 году, я назвал “Метель заходит в город”. Метель для меня была символом стихии, никому и ничему не подвластной. А Игорь Шкляревский, не мудрствуя лукаво, дал своему сбор­нику имя “Воля”, а Вячеслав Шугаев назвал книгу прозы еще хлеще — “Вольному воля”. Поэты военного поколения сразу уловили разницу нашего и их ощущения жизни. Поэт и переводчик Владимир Лившиц, прочитав мою книжицу “Метель заходит в город”, прислал мне такое письмо:

“Порой берет зависть: как Вам удалось достичь такой душевной раскрепо­щенности, такой свободы?.. Вероятно, людям моего поколения это уже не дано. Стихов, которые меня тронули, так много, что их не перечислить. Талантливые, умные, ироничные, но главное их качество — свобода. Жизнь нет-нет, да и подарит радость. Такой радостью была Ваша книга”.

Вечная борьба Польши за свободу и вечное сопротивление поэзии насилию — цензуре, государству, тирании! Ну как было не восхититься стихами Слуцкого о Польше! А тут еще и наш Коля Рубцов отчеканил свою мысль  о главенстве поэзии над жизнью:

 

И не она от нас зависит,

а мы зависим от нее!

 

Все это кружило нам головы и волновало сердца. Узы семьи, государ­ства, долга, исторической необходимости — все отступало перед жаждой полной свободы — да не только по Слуцкому, а бери выше — по Пушкину!  Сколько раз мы в нашем кругу, упиваясь, декламировали друг другу заветные строки:

 

 

Зачем кружится вихрь в овраге,

подъемлет пыль и лист несет,

когда корабль в недвижной влаге

его дыханья жадно ждет?

Зачем среди лесов и пашен

Летит орел, тяжел и страшен,

на чахлый пень — спроси его!

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу,

и сердцу девы нет закона.

Гордись, таков и ты поэт,

и для тебя условий нет.

 

Часто мы даже поправляли Пушкина и вместо “условий нет” читали “закона нет”, то есть возводили самоуправно  диктат поэзии  на  вершины бытия, дерзко приравнивая поэта к Творцу.

Прочитать по-настоящему и понять  национальное завещание Пушкина “Клеветникам России” нам еще предстояло.

Но вот камень преткновения: если слова из дневниковой записи Давида Самойлова “Любовь к Польше — неизбежность для русского интеллигента” справедливы, то в таком случае нельзя считать интеллигентами Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Федора Достоевского, Федора Тютчева, Николая Некрасова, Петра Чаадаева, Константина Леонтьева… Русских гениев художественной жизни и истории. (А может быть, гений и интеллигенция “две вещи несовместные?”) Следом за ними стоит целый ряд людей культуры как бы второго ряда, но исповедующих те же убеждения и потому тоже “недостойных” носить почетное звание “русского интеллигента” : В. Жуковский, В. Даль, Н. Лесков, К. Аксаков, А. Хомяков, В. Кюхельбекер. Не слабо, как вы понимаете, панове. Кого же тогда кроме Самойлова, Слуцкого, Бродского, Рейна, Кушнера и Британишского можно ввести в сонм ордена русской интеллигенции? Неужели Польше так не повезло, что самые славные имена русской культуры были свободны от полонофильства? А кто же тогда остается в рядах интеллигенции? Одиозный Фаддей Булгарин, ревнивый товарищ Пушкина Петр Андреевич Вяземский, выродок русской жизни, перешедший в католичество Владимир Сергеевич Печерин? Наиболее серьезное имя среди них — Александр Иванович Герцен. Но и тот, по глубокому замечанию Достоевского, “не стал эмигрантом, но им родился”… Не густо. Тем более что без размышлений об особенностях полонофильства каждого из них не обойтись. А особенности эти весьма любопытны. Но перед тем как поразмыслить о каждом из них, хочу высказать одно общее соображение.