Поляна №2 (8), май 2014 - Коллектив авторов

Вот и я тоже: гоблин – оксюморон. Леди из Курилок.

Когда гоблин, трясясь и потея, ставил свой чемодан на ленту, обильно пахнуло перегаром, очень дорогим одеколоном и тем неизбежным почему-то запахом пожилого русского мужика, который напоминает запах старой газеты.

Я положила билет и паспорт на стойку. Девушка оловянно посмотрела в билет:

– У вас бизнес-класс.

– Да?..

– А здесь эконом. Перейдите, пожалуйста, к соседней стойке.

Там очереди не было. Женщина моих лет, натруженно улыбаясь, оформила багаж. Театрально-размашисто окольцевала ручку чемодана:

– Счастливого пути!

– Спасибо.

Граница. Пограничница, как будто обиженно отклячив нижнюю губу, поглядела в паспорт, потом мне в лицо, опять в паспорт, опять в лицо:

– Посмотрите, пожалуйста, на меня.

Я посмотрела.

– Спасибо. Цель поездки?

– Что?..

– Цель поездки? Личная, бизнес, туризм, культура…

А какая у меня цель? Лично подружиться с культурной Зулич и тем самым завербовать бизнесмена Анри? Бред какой-то, бред, бред… Сталкером заделалась… А быть сталкером – это что, работа? Работа.

– Работа.

– Бизнес?

– Да, бизнес.

– Счастливого пути.

– Спасибо.

Времени оставалось много. Походила по дьюти-фри. Покупать ничего не хотелось. Да и не нужно мне ничего. В Москве все купила. Странно: не впадаю я как-то в этот шопинговый азарт. А если и впадаю – быстро надоедает. Как-то неправильно, не совсем по-бабьи меня, наверное, устроил Бог.

Столкнулась все с тем же гоблином. Гоблин, разумеется, закупался виски. Потоптался у дорогого, у «блэк-лейбла». Шмыгнул носом – и взял упаковку пластикового «рэд». Дешево и сердито. Молодец. Не развращается. Никакого «головокружения от успехов». «Крепкий орешек» в гоблинском переводе.

Перекусила в «Робинзоне». Покурила. Объявили посадку. Перед накопителем разувать не стали. Даже не ощупали. Утро, все сонные еще. В накопителе – опять Гоблин. Уже не трясется: поправился. Улыбчивый. Клеит какую-то тетеньку лет пятидесяти. Очень не симпатичную. До чего ж умен: реально смотрит на вещи. Четко видит синицу в руках. Синица клеилась с большим энтузиазмом. Всюду, как говорится, жизнь.

Длинная холодная кишка.

Вход в самолет, улыбающиеся стюардессы. Я села в кресло, накинула плед. Абсолютный покой. Знала, что засну. В полусне почувствовала, что самолет разгоняется и взлетает. Затылок жадно всосался в кресло, как вода в сухую землю. Смутно подумала: надо же, даже на взлете сплю. Медленно, как-то вкрадчиво-тягуче, закладывало уши. Автоматически сглатывала.

Потом провалилась в сон окончательно. Во сне какая-то чушь: свадьба Гоблина и этой тетеньки, которую он клеил. Тетенька в фате. Оба держат в руках билеты на самолет. Я кричу: «Горько!» Мне смешно, я давлюсь от смеха.

Очнулась от того, что все встают. Надо же… Не поела, даже не выпила дармового бизнесклассовского вина. Ощущение, что летала всю жизнь.

Все, Рим.

23. Тосканские каникулы

Марко оказался веселым симпатичным парнем лет двадцати пяти. Невысокий худой брюнет, очень живой и любопытный. Добродушно-болтливый, но ненавязчивый. Легкий человек.

По-русски он говорил действительно блестяще. Акцент, разумеется, угадывался, и ошибки были, но в акценте и ошибках тоже просвечивалось что-то добродушное, легкое и симпатичное.

– Где вы так здорово научились говорить по-русски, Марко?

– О! Я совсем еще нездорово говорю по-русски. Я пять лет учился в Москве, потом работал как гид в Риме. Я люблю русский язык. Он имеет много специфики… я не знаю, как сказать… Понимаете, он какой-то… нерамочный… неюридический, так если можно говорить. Есть, конечно, законы: произношение, грамматика и так дальше… Но они все – как в вашей жизни. Как это… «Закон – что дышло»… Так?

– Так.

– «Как повернешь, так и вышло». В русском языке иностранцу как бы очень трудно, сложно, но в то же время свободно. Такая вот сложная свобода, если можно так говорить.

– Это вы, Марко, хорошо сказали: «Сложная свобода».

– Кто-то из русских философов сказал: «Цветущая сложность».

Марко, пыхтя, тащил мой чемодан к машине, и этот совсем небольшой чемоданчик казался очень большим, а Марко – очень маленьким, как муравьишка с большой щепкой.

До субботы у меня оставалось два дня, и мы с Марко решили, что я проведу их в Риме. Номер для меня был забронирован. Так и сделали.

Думаю, что говорить о своих впечатлениях о Риме – это и пошло, и глупо. О Риме сказано все. Причем – совсем неглупыми людьми. А еще раз экстатично закатывать глаза и произносить замыленные банальности в стиле советских искусствоведов или в стиле постсоветских туристических журналов – это не для меня. Могу сказать одно: у меня создалось полное впечатление, что здесь я уже не раз бывала и еще не раз побываю. Как будто вдруг встретилась с очень близким по духу человеком, и кажется, что знаешь его всю жизнь.

А еще Рим мне показался по сравнению с Москвой тихим, уютным провинциальным городом. Мудрый старец, вспоминающий свое бурное прошлое. Тихий, терапийный. Нечто среднее между курортом и домом для престарелых. А Москва – это такая женщина средних лет, которая развелась, вышла замуж за молоденького и приобрела второе дыхание. В сорок пять… Но это все, конечно же, глупости…

В пятницу вечером я сидела в номере и листала русско-итальянский разговорник. Звонок. «Т.Т.» все так же, с уютной расстановкой:

– Здравствуй, Дуся.

– Привет, Тимур. Как дела? Как Вадик?

– Нормально, спасибо. Извини, что не перезвонил перед твоим отъездом. Забегался. А наспех не хотелось. У тебя там римские каникулы?

– Ага. Все здорово.

– Надеюсь. Ну, в двух словах, что скажешь о нашей героине?..

– Ты знаешь, Тимур, тяжелое впечатление.

– Еще бы. Я ведь ее неплохо знаю, Дуся.

– Вот как?..

– Очень давно у нас был… было то, что называют романом.

Мы помолчали. Каждый о своем. У меня вкрадчиво, как-то с ехидством заныла левая ключица. За пару секунд я успела немного запыхаться. Неужто это – ревность?

– Это было очень давно, Дуся. Десять лет назад.

Он сделал паузу. Он, наверное, услышал мою одышку.

– Честно говоря, вспомнить страшно… и противно.

– Почему, Тимур?

– Ты знаешь, что такое обесовление?

– Догадываюсь. У нас в деревне была одна такая. Катается по полу и… лает, как собака. Ее даже звали все – Лайка. Она потом повесилась.

– Вот и здесь то же самое… Только она не лаяла, а выла. Или молча рвала книги. Часа три повоет или полку книг изорвет, потом встанет и идет педикюр делать – как ни в чем не бывало.

Он вздохнул.

– Тимур…

– Что?

– По-моему, она ищет смерти, эта… твоя Илона.

– Все правильно. А что ей еще искать? Только она не моя. Скорее, теперь твоя. Я думаю, что ты все сделаешь правильно, Дуся. Главное – делай все честно. Как считаешь нужным. Ты меня понимаешь?

– Да.

– Вот и отлично. Я буду тебе звонить.

– Звони почаще.

Он улыбнулся там, я знаю:

– И ты звони.

Мы не отключались еще несколько секунд.

– Ну, пока.

– Пока.

Еще пару дней мы с Марко поездили по Италии, преимущественно по Тоскане. Местная поздняя осень, она же – ранняя зима, была, как сейчас говорят, аномально теплой. Часто шел мелкий дождь. Иногда на небе проступала бледно-перламутровая клякса солнца, и тогда море внезапно белело, а глина становилась мокро-кровавой. Потом как-то особо лениво-вальяжно, по-итальянски, на солнце наплывала туча, и море становилось сначала зеленым, потом синим и наконец серо-черным, с грифельным отливом. И глина блекла, набухала коричневым и сизым.

В Италии я стала вглядываться в цвета и пытаться их назвать. Вот скала. Какого она цвета? Я прищуривалась и видела, что скала абсолютна каряя. Не коричневая, а абсолютно каряя. Рядом с ней вишневая лодка.

Дул то прохладный ветер с моря, то теплый с земли. Иногда они причудливо смешивались. Как-то слоисто. Голове голодно, рукам тепло, ногам холодно. И даже эти ветры казались разноцветными. Теплый – васильковым, холодный – малиновым.

На утро третьего дня, часов в десять, мы с Марко приехали в городок F. Я поселилась в маленьком отельчике, Марко – на соседней улице в апартаментах.

В двухэтажном отельчике, который так и назывался «Пикколо» («Маленький»), было всего шесть номеров. В одном из них, в номере 5, поселилась я. На втором этаже. На первом, в номере 1, жил какой-то вечно похмельный англичанин, скорее, наверное, шотландец или ирландец лет шестидесяти с ало-фиолетовым, как у удавленника, лицом и остатками рыжих, ставших табачно-желтыми взъерошенных волос над ушами. Он ничего никому не говорил, кроме хриплого (опять же, как у удавленника) «гудмонинга».

Больше из постояльцев в отеле никого не было.

Консьержка, очень пожилая вьетнамка, похожая на игрушечного динозавра, всегда улыбалась, как-то преимущественно сморщенным носом, и, наотмашь выдавая мне ключ, каждый раз торжественно говорила: «Пре-е-его». С помпезно-юбилейным подвывом. Так обычно объявляют на ринге чемпиона по боксу.