Четыре тысячи недель. Тайм-менеджмент для смертных - Оливер Беркман

и которую я никак не могу отбросить. Смотря в будущее, я осознаю, что точно так же скован своей конечностью. Река времени несет меня вперед, не давая мне возможности выйти из потока, – несет к неизбежной смерти, которая может наступить в любую минуту.

Таким образом, любое решение, как мне распорядиться временем, уже сильно ограничено. Во-первых, оно ограничено с ретроспективной точки зрения, потому что я уже тот, кто я есть, и там, где я есть. Но оно также сильно ограничено с точки зрения движения вперед, не в последнюю очередь потому, что решиться на что-то одно – значит пожертвовать бесконечным числом возможных альтернативных путей. Делая сотни маленьких выборов в течение дня, я строю жизнь – но в то же время навсегда закрываю возможность бесчисленных других жизней. (По-латыни слово decidere – «решить» – означает «отрезать», как бы отрезать альтернативы; оно состоит в близком родстве со словами «геноцид» и «суицид».) Следовательно, в ходе любой конечной жизни – даже самой лучшей, какую только можно вообразить, – мы постоянно прощаемся с возможностями.

Единственный по-настоящему волнующий нас вопрос во всех разговорах о конечности – готовы ли мы с ней мириться. Для Хайдеггера это центральный вопрос человеческого существования: поскольку мы обусловлены конечностью, для того чтобы прожить подлинную, поистине человеческую жизнь, мы должны эту конечность выбрать. Нам следует проживать жизнь, по возможности трезво признавая предел своих возможностей, в лишенном иллюзий режиме существования, который Хайдеггер называет «бытием-к-смерти», осознавая, что это все, что жизнь не генеральная репетиция, каждый выбор требует множества жертв, а время течет только в одну сторону. А истечь оно может сегодня, завтра или через месяц. Так что мало, согласно расхожему выражению, проживать каждый день как последний. Он ведь и правда может оказаться последним. Я не могу полностью рассчитывать ни на один момент в будущем.

Очевидно, что с обыденной точки зрения все это звучит невыносимо мрачно и тревожно. Но, если уж мы готовы принять такой взгляд на жизнь, наша точка зрения уж никак не обыденна, и мрачным и тревожным, по крайней мере по убеждению Хайдеггера, этот взгляд как раз не является. Напротив, это единственный способ для конечного человека жить полной жизнью, относиться к другим как к полноценным людям и воспринимать мир таким, какой он есть на самом деле. Напротив, по-настоящему мрачно то, что большинство из нас обычно делает. Вместо того чтобы принять свою конечность, мы ее всячески избегаем и отрицаем: Хайдеггер называет это «падение присутствия». Вместо того чтобы принять ответственность за свою жизнь, мы ищем, на что бы отвлечься, или глушим себя занятостью и текучкой, чтобы забыть о нашем настоящем жребии. Или пытаемся избежать пугающей ответственности за то, чтобы принять решение о своем конечном времени, говоря себе, что у нас вообще нет выбора: мы должны вступить в брак, остаться на тянущей жилы работе и т. п. просто потому, что это вопрос решенный. Или, как мы видели в предыдущей главе, беремся за тщетную попытку переделать все дела – а это, в сущности, очередной способ избежать ответственности за принятие решения. Ведь если бы мы на самом деле могли переделать все дела, то нам бы никогда не пришлось выбирать из нескольких взаимоисключающих возможностей. Конечно, жить, избегая правды, удобнее. Но это отупляющее, убийственное удобство. Только приняв свою конечность, мы можем вступить в правдивое, истинное взаимодействие с жизнью.

Реалистический взгляд на вещи

В книге 2019 года «Эта жизнь» (This Life) шведский философ Мартин Хегглунд несколько проясняет ситуацию и очищает ее от мистики, сравнивая идею признания нами своей конечности с верой в вечную жизнь{45}. Если вы правда считаете жизнь бесконечной, утверждает он, то в ней не может быть ничего важного, потому что вам никогда не пришлось бы решать, чему посвятить часть вашей драгоценной жизни. «Если бы я верил, что моя жизнь будет длиться вечно, – пишет Хегглунд, – для меня не существовало бы "вопросов жизни и смерти" и я бы не испытывал потребности как-то распоряжаться своим временем». Вечность была бы смертельно скучной, потому что на вопрос, стоит ли заняться тем или иным, ответ всегда был бы один: "Какая разница? Ведь есть завтра, и послезавтра, и послепослезавтра…"» Хегглунд приводит в пример заголовок из журнала U.S. Catholic, похожий на вопрос, который задает истово верующий после того, как ему в голову приходит жуткая мысль: «Рай: будет ли в нем скучно?»

В качестве противопоставления Хегглунд описывает ежегодный летний отпуск, который он проводит с родственниками в доме на открытом всем ветрам балтийском берегу Швеции. Для него безусловная ценность этого опыта в том, что возможности переживать его вечно не будет ни у него, ни у его родных, отношения с которыми, таким образом, тоже временны. Даже береговая линия в своей нынешней форме – кратковременное явление, поскольку ледники отступают вот уже 12 000 лет. Если бы Хегглунду сказали, что эти летние отпуска будут длиться вечно, в них бы почти не осталось ценности. Но, поскольку это исключено, ими стоит дорожить. И только с этих позиций – если ценить конечное за то, что оно конечно, – есть смысл всерьез беспокоиться о глобальных бедствиях вроде изменений климата, наносящих ущерб ландшафту родной страны. Если бы наше земное существование было просто прелюдией к вечности в раю, угрозы этому существованию не имели бы значения.

Скорее всего, вы не религиозны, однако даже если это так, едва ли верите в вечную жизнь в буквальном смысле. Но тот, кто отказывается признавать правду о своей конечности и на подсознательном уровне убеждает себя, что его время бесконечно растяжимо и может вместить бесконечное количество дел, по сути, верит в загробную жизнь. Такой человек не принимает факта, что его время ограничено; поэтому, когда дело доходит до принятия решения, как это время использовать, для него ничего не стоит на кону. Только сознательно принимая неизбежность смерти и то, что из нее следует, мы перестаем выпадать из присутствия в собственной жизни.

Все мы слышали расхожие истории знаменитостей, столкнувшихся с онкологическим заболеванием и заявлявших, что это было лучшим, что случилось с ними за всю жизнь: рак переместил их в более правдивый режим существования, при котором все неожиданно начинает ощущаться более ярким и значимым. В этом присутствует зерно мудрости. Слушая такие истории, можно подумать, что, напрямую столкнувшись с правдой о смерти, люди становятся счастливее, но это не так. «Счастливее» явно не подходящее определение для новой глубины, которую обретает жизнь, когда всем нутром чувствуешь, что когда-нибудь умрешь и твое время ограничено. Но все, безусловно, становится реальнее. Мэрион Куттс, британский скульптор, в мемуарной книге «Айсберг» (The Iceberg) вспоминает, как впервые повела двухлетнего сына знакомиться с новой няней, там ее разыскал муж, искусствовед Том Лаббок, и рассказал, что ему поставили диагноз: злокачественная опухоль мозга, от которой он должен был умереть в течение трех лет:

Что-то случилось. Новость. Это был не просто диагноз, а событие. Новость, отрезавшая нас от прошлой жизни начисто и безвозвратно, во всех отношениях, кроме одного. После этого события, кажется, наше решение останется в силе. Наша [семейная] единица продолжает существовать…

Мы кое-что поняли. Мы смертны. Вы скажете, что это всем известно, но это неправда. Новость точно уместилась в промежутке между одним мигом и следующим. Никогда бы не подумала, что между мигами может быть промежуток… Как будто специально для нас открыли новый закон физики: такой же всеобъемлющий, как и все остальные, но ужасающе случайный. Это закон восприятия. Он гласит: «Что ни увидите, потеряете»{46}.

На случай, если нужно объяснять: дело не в том, что смертельный диагноз, утрата или любая другая встреча со смертью – это хорошо, желательно или стоит того. Но такой опыт, хотя и полностью нежелательный, часто приводит тех, кто его пережил, к новым, более честным отношениям со временем. Вопрос в том, можно ли хотя бы частично приобрести такой взгляд на жизнь не ценой мучительной утраты. Писателям трудно передать словами особое качество, присущее этому способу существования: «счастливее» звучит неправильно, «печальнее» – тоже не то. Можно назвать это