Четыре тысячи недель. Тайм-менеджмент для смертных - Оливер Беркман

какой-то повседневный процесс идет не так потому, что с самим процессом все в порядке, а сбой, из-за которого кажется, что все «не так», произошел в человеческом факторе.

Часто удобство приводит не просто к тому, что какое-то занятие начинает казаться менее ценным: мы полностью отказываемся от ценного в пользу удобного. Раз есть возможность остаться дома, заказать еду и смотреть сериалы, вы ею пользуетесь – хотя, может быть, прекрасно понимаете, что лучше бы провели время, встретившись с друзьями в городе или приготовив еду по новому рецепту. «Я люблю варить кофе, – пишет профессор юриспруденции Тим Ву в статье о подводных камнях культуры удобства, – но растворимый кофе от Starbucks такая удобная штука, что я уже почти не делаю того, что мне нравилось делать»{40}. При этом стороны жизни, которые не хотят поддаваться сглаживанию, начинают отталкивать. «Когда можно не стоять в очереди и купить билеты на концерт по телефону, очередь на избирательном участке раздражает», – отмечает Ву. По мере того как удобство начинает заправлять в повседневной жизни, все наши занятия постепенно делятся на два типа: удобные, но пустые и не соответствующие нашим настоящим предпочтениям и те, неудобность которых теперь ужасно раздражает.

Чтобы сопротивляться этим тенденциям в одиночку или всей семьей, нужна смелость. Ведь чем более гладкой становится жизнь, тем более странным вы покажетесь окружающим, если будете отстаивать шероховатости жизни и выбирать неудобства. Избавьтесь от смартфона, перестаньте пользоваться Google, замените WhatsApp на бумажную почту – и вас, скорее всего, сочтут сумасшедшим. Тем не менее это возможно. Библеистка из Торонто Сильвия Кизмат отказалась от постоянной должности в университете, когда почувствовала, что ее насыщенная жизнь (со всей этой обязательной эффективностью и удобством) постепенно лишалась смысла. Вместе с мужем и детьми она переехала на ферму в глубинке, где начинает каждый зимний день с растапливания печи, чтобы согреть дом и приготовить еду:

Каждое утро я выгребаю вчерашнюю золу… Подбрасывая в печь хворост и слушая треск древесины, пожираемой пламенем, я жду. В доме холодно, и в первые несколько минут от меня требуется только внимание и терпение. Огню нужно время, чтобы разгореться, его нужно взрастить, чтобы он набрал силу, достаточную для стряпни. Если я уйду и оставлю его, он погаснет и умрет. Если я перестану за ним следить, он погаснет и умрет. Но ведь это огонь, и если я дам ему слишком сильно разгореться, то умру я. Зачем рисковать? ‹…›

Однажды меня спросили, сколько времени проходит перед тем, как я выпью первую утреннюю чашку горячего чая. Что ж, посчитаем: зимой я растапливаю печь, подметаю пол, бужу детей для ежедневных дел… наливаю воду коровам, даю им сено, даю курам зерно и воду, кормлю уток. Иногда помогаю детям покормить лошадей и амбарных кошек, потом возвращаюсь в дом. После этого ставлю чайник. Выпить что-нибудь горячее удается через час после пробуждения. Если повезет. Через час{41}.

Не будем подробно разбирать, превосходит ли новый, сознательно неудобный образ жизни, который выбрала Кизмат, тот, что привычен нам: с центральным отоплением, едой навынос и ежедневными поездками на работу и обратно. (Хотя лично я считаю, что ей, возможно, живется лучше: каждый день она занята в приятном, лишенном перегрузки смысле, как персонажи Ричарда Скарри.) И совершенно очевидно, что не у каждого есть возможность последовать ее примеру. Но главное в том, что ее решение пойти на такую радикальную перемену возникло из понимания, что она никогда не смогла бы жить осмысленно – то есть строить более продуманные отношения ее семьи с физическим окружением, – экономя время и до отказа заполняя жизнь делами. Чтобы найти время для главного, ей нужно было от чего-то отказаться.

Культура удобства взращивает в нас иллюзию, что мы непременно найдем время для главного, если устраним все тягостное и скучное. Это неправда. Придется сделать выбор в пользу чего-то, пожертвовать всем остальным и смириться с неизбежным чувством потери. Кизмат выбрала огонь в печи и уход за грядками в огороде вместе с детьми. «Как мы полюбим место, где живем, если не будем ухаживать за ним? – пишет она. – Если не выращивать овощи, которые едим, как мы узнаем живой характер почвы, особенности перца, салата и капусты?»{42} Конечно, ваш выбор может быть совсем другим. Но неизбежная реальность конечной человеческой жизни заключается в том, что выбирать придется.

3

Лицом к лицу с конечностью

Нельзя всерьез говорить о конечности человека и земного времени, не обратившись к мыслителю, которого, наверное, больше всех занимала эта тема, – Мартину Хайдеггеру. Начиная с 1933 года он почти 10 лет был активным членом национал-социалистической партии. (Вопрос о том, как это сказалось на его философии, противоречив, сложен и очень интересен, но он уведет нас в сторону. Так что сами решайте, насколько этот крайне неудачный жизненный выбор лишает оснований его мысли о жизненном выборе как таковом.) При этом его работы сложно читать. Они полны заковыристых терминов вроде «бытие-к-смерти», «от-даление» и – лучше присядьте – «ужас "перед" наиболее своей безотносительной и необходимой способностью быть». Ни одну интерпретацию работ Хайдеггера, включая мою собственную, не стоит принимать за исчерпывающую. И хотя язык отражает наше повседневное мышление, Хайдеггер стремится забраться внутрь самых базовых элементов бытия – тех, которые мы едва замечаем из-за того, что они нам так знакомы, – и заново преподнести их для оценки. А чтобы представить вещи незнакомыми, требуются незнакомые формулировки. Поэтому при чтении приходится блуждать и спотыкаться, зато в результате мы порой стукаемся головой о самую что ни на есть реальную действительность.

Выброшенные во время

Как утверждает Хайдеггер в своем капитальном труде «Бытие и время»{43}, главное в мире, что не поддается нашему пониманию, – это удивительный и непостижимый факт, что вообще существует, то есть что существует нечто, помимо небытия. Большинство философов и ученых всю жизнь размышляют над тем, как вещи существуют: какими они бывают, откуда берутся, как соотносятся друг с другом и т. д. Но мы забыли поразиться тому, что что-то вообще существует, что, по выражению Хайдеггера, «бытие бытийствует». Сам факт, что бытие есть, – это «грубая реальность, о которую каждый из нас должен постоянно спотыкаться»{44}, как прекрасно выразилась писательница Сара Бейквелл. Но он почти всегда проходит мимо нас.

Обратив наше внимание на эту фундаментальную проблему самого «бытия», Хайдеггер переходит конкретно к людям и к нашему особому типу бытия. Что значит для человеческого существа быть? (Я отдаю себе отчет в том, что эти рассуждения начинают походить на плохой скетч о философах, утонувших в дикой абстракции. Боюсь, следующие несколько абзацев будут еще хуже, но потом обещаю исправиться.) Наше бытие, отвечает Хайдеггер, полностью, неразрывно связано с нашим конечным временем. Настолько, что эти два понятия, в сущности, синонимичны: быть для человека означает, помимо всего прочего, существовать временно, в промежутке между рождением и смертью, в уверенности, что конец наступит, но не зная когда. Как правило, мы говорим о том, что у нас есть ограниченное количество времени. Но, если встать на странную точку зрения Хайдеггера, наверное, правильнее сказать, что мы и есть ограниченное количество времени. Вот до какой степени наше ограниченное время определяет нас.

С того самого момента, как Хайдеггер сделал это утверждение, философы спорят, что значит «мы и есть время» (некоторые даже полагают, что ничего не значит), поэтому нам не нужно на нем надолго задерживаться и пытаться прояснить это с абсолютной точностью. Достаточно принять к сведению, что каждое мгновение человеческого существования полностью пронизано тем, что Хайдеггер называет конечностью. Ограниченность имеющегося у нас времени – это не просто одна из многих вещей, с которой нам приходится иметь дело; напротив, она определяет нас как людей еще до того, как мы начинаем иметь с чем-либо дело. Прежде чем задать хоть какой-нибудь вопрос о том, как мне распорядиться временем, я осознаю, что уже выброшен во время, в этот конкретный момент, с моей конкретной жизненной историей, которая сделала меня тем, кто я есть,