Сан Феличе - Александр Дюма

— Я несколько раз слышала, как кавалер Сан Феличе рассуждал об этом с немецкими учеными и философами; они считают, что такое общение между обитателями нашего мира и обитателями мира высшего служит доказательством бессмертия души; они называли таких людей ясновидящими, а таких посредников — медиумами.

— Самое удивительное, Луиза, в вас то, — промолвил Сальвато, — что вы, сами того не подозревая, под женской грацией таите образованность, достойную ученого, и знания, достойные философа; поэтому с вами можно говорить обо всем, даже о явлениях сверхъестественных.

— Значит, — взволнованно прошептала Луиза, — вы считаете, что ночью, после того как мы расстались…

— Раз не вы входили ко мне этой ночью и не вы склонились над моим ложем — думаю, то была моя мать.

— Но, друг мой, — спросила Луиза, трепеща, — как объясняете вы появление души, разлученной с телом?

— Есть вещи, не поддающиеся объяснению, Луиза, — сами знаете. Ведь говорит же Гамлет, когда перед ним появляется тень отца:

There are more things in heaven and earth, Horatio,Than are dreamt of in your philosophy.[61]

Вот об одном из таких чудес я вам и говорю.

— А ведь вы порою пугаете меня, друг мой, — сказала она.

Молодой человек ласково сжал руку Луизы и с нежностью посмотрел на нее.

— Но как могу пугать вас я, готовый с радостью пожертвовать ради вас жизнью, которую вы спасли? — возразил он.

— Пугаете потому, — продолжала молодая женщина, — что порою вы представляетесь мне существом не из нашего мира.

— Да я и в самом деле, чуть было не покинул этот мир, еще не появившись в нем, — засмеялся Сальвато.

— Неужели правду сказала колдунья Нанно, что вы рождены покойницей? — бледная, проговорила Луиза.

— Колдунья вам так сказала? — спросил юноша с удивлением, приподнявшись на постели.

— Да. Но ведь этого не могло быть, не так ли?

— Нанно сказала правду, Луиза; эту историю я как-нибудь вам расскажу, мой друг.

— Да, конечно, и я буду слушать вас всем сердцем.

— Но только не сейчас.

— Когда хотите.

— Сегодня у меня не хватит на это сил, — продолжал молодой человек, вновь откинувшись на подушки. — Скажу только, что меня извлекли из материнского лона, и первый трепет мой смешался с последними содроганиями умирающей, но какие-то неизъяснимые узы, вопреки могиле, продолжали связывать нас друг с другом. Так вот, то ли это галлюцинация крайне возбужденного ума, то ли действительное явление, то ли, наконец, в известных ненормальных обстоятельствах законы, существующие для прочих людей, перестают действовать для тех, кто рожден вне этих законов, но время от времени — я едва решаюсь говорить об этом, столь это невероятно, — время от времени мать, несомненно потому, что она была и мученицей и святой, испрашивает у Создателя позволения посетить меня.

— Что вы говорите! — прошептала Луиза, содрогнувшись.

— Я говорю то, что есть. Но то, что есть для меня, может быть, не существует для вас, а между тем не я один был свидетелем этого чудесного явления.

— Кто-то другой, кроме вас, видел ее? — воскликнула Луиза.

— Да, совсем простая женщина, крестьянка, не способная выдумать такую историю: моя кормилица.

— Ваша кормилица видела тень вашей матушки?

— Да. Хотите, я расскажу вам об этом? — спросил молодой человек, улыбаясь.

Вместо ответа Луиза схватила руки раненого и обратила на него пристальный взор.

— Мы жили во Франции, ибо если мои глаза открылись и не во Франции, то видеть они начали там. Дом наш стоял в большом лесу; отец взял для меня кормилицу из деревни, находившейся в полутора или двух льё от нашего жилья. Однажды она попросила отца отпустить ее к ребенку: ей сказали, что он заболел; это был тот самый младенец, которого она отняла от груди, чтобы я занял его место; отец не только отпустил кормилицу, но пожелал проводить ее и навестить этого ребенка; меня напоили, уложили в колыбель, а так как я никогда не просыпался раньше десяти часов вечера, а отец тратил на поездку в деревню и обратно не более полутора часов, то он запер дверь, положил ключ в карман, усадил кормилицу на лошадь рядом с собою и спокойно отправился в путь.

Болезнь младенца оказалась неопасной, отец успокоил кормилицу, оставил ее мужу рецепт и луидор, чтобы быть уверенным, что предписание его будет выполнено; он уже совсем собрался домой вместе с кормилицей, как вдруг к ним прибежал юноша, весь в слезах, и сообщил, что его отец, лесник, минувшей ночью был опасно ранен браконьером. Мой отец не мог не откликнуться на такое горе, он передал ключ от нашего дома кормилице и велел ей возвращаться, не теряя ни минуты, тем более что надвигалась гроза.

Кормилица ушла. Было семь часов вечера; она рассчитывала еще до восьми оказаться дома, а отец, после того как он убедился, что она пошла по дороге, которая должна была привести ее ко мне, отправился к леснику. В течение получаса все шло хорошо, но потом вдруг стемнело, загремел гром и разразилась страшная гроза с молниями и проливным дождем. К несчастью, кормилица, стремясь поскорее добраться до дому, свернула с проторенной дороги и пошла по тропинке, которая сокращала расстояние, но идти по ней было гораздо труднее из-за темноты. Дорогу кормилице перебежал волк, сам напуганный грозой; вне себя от страха, она свернула в лесную поросль, заблудилась в ней и шла уже наугад; ее охватывал все больший ужас, она кричала, плакала, звала на помощь, но в ответ слышала только крики филинов и сов.

Так целых три часа брела она в темноте, обезумев от ужаса, наталкиваясь на деревья, спотыкаясь о корни, падая в канавы и слыша, как среди раскатов грома где-то бьет девять, потом десять, одиннадцать часов. Наконец, при первых ударах двенадцати, яркая молния озарила наш дом, оказавшийся совсем близко, а когда молния погасла и лес снова погрузился во тьму, путеводным огоньком послужил ей свет из комнаты, где стояла моя колыбелька; она подумала, что отец вернулся раньше нее, и ускорила шаг. Но как мог он войти в дом, если отдал ей ключ? Значит, у него был запасной? Так она подумала. Насквозь промокшая, вся разбитая, в ушибах, ослепленная молниями, она отворила и захлопнула за собою входную дверь, посчитав, что заперла ее, поспешно поднялась по лестнице, прошла через комнату отца и открыла детскую.

Но на пороге она остановилась, вскрикнув…

— Друг мой! Друг мой! — прошептала Луиза, сжав руки молодого человека.

— У моей колыбели стояла женщина в белом, — продолжал он дрогнувшим голосом. — Она тихо напевала песенку из тех, какими матери убаюкивают младенцев, а рукою качала колыбель. У этой женщины, молодой, красивой, но смертельно бледной, на лбу было красное пятнышко.