"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Кроме того, если бы и запомнить все в точности, то все равно нельзя передать ее тон, игру лица, выражение глаз, голос — все это так менялось, что заставляло невольно видеть перед собой то старую дьяконицу, то саратовского семинариста.

Она часто подшучивала сама над собой и давала себе разные прозвища: «Рая-дранка», «Аркашка-семинарист» — и подписывалась так в письмах к нам, подшучивала и над другими, но никогда в ее шутке не было обидного, не задевала она больного места. И мы, ее близкие, особенно нежно любили ее шутку и редкую веселость, зная, какие глубины печали скрываются под солнечной игрой нашего горного озера.

* * *

В самом начале жизни ей привиделся сон. Он потом неоднократно повторялся, вероятно, поразив ее воображение, и она придавала ему какое-то символическое значение. Ей снился тюремный двор, обнесенный высокой оградой, загражденный тяжелыми железными воротами.

Она знала, что там, за воротами, прекрасный мир — и рвалась туда. Долго и тщетно стучала в эти ворота, пробовала открыть их, напрягалась. Сердце ее билось до боли, и наконец ворота уступали ее усилиям и медленно растворялись. Она кидалась туда — перед ней открывался зеленый, поросший травой дворик. Но из этого дворика тоже не было никуда выхода!

«…Растворились железные ворота, — писала она, расставаясь с нами и уезжая опять в свое одиночество, — и опять я увидела маленький дворик, отпущенный мне судьбой, где выросли и мои мечты, и мое горе, и куда я всегда, всегда возвращаюсь…»

Она часто вспоминала этот сон.

Когда рассталась с домом Перцова, уезжая за границу почти на целый год лечиться, на что театр дал ей средства (у нее пропал голос, и она лечилась у профессора Мермо в Лозанне, а потом жила на юге), ей пришлось по приезде искать новое помещение.

Тут я нашла ей квартирку в небольшом особнячке в переулке, рядом с нашим общим другом, дочерью М. Н. Ермоловой, Маргаритой Николаевной, с которой ее связывали очень хорошие отношения.

Это был небольшой домик, стоявший за церковным двором, в саду, а перед ним был свой, поросший зеленой травой дворик.

Увидев его, Надежда Сергеевна сказала мне полушутя: «А вот и дворик из моего вещего сна!»

В этом домике ей было суждено окончить свои дни.

Она крепко полюбила этот уголок, такой типичный для прежней Москвы. Вообще она любила Москву, и ее, а не волжскую деревню, считала своей родиной. Она говорила: «Верно, там, где мы жили, где ошибались, где похоронили свои надежды и возможности, — вот там-то и наша родина, там и новая надежда найти оправдание своей жизни».

Тихо жилось в этой небольшой квартирке. Рядом за стеной, в такой же, чуть побольше, квартирке, шла веселая, иногда шумная жизнь, с хлопотами, смехом, набегами мальчиков — товарищей маленького сына Маргариты Николаевны, воркотней старушки няни, хозяйственными заботами… У нее — тишина; редко — чтение вслух, иногда — беседа, иногда — урок.

* * *

Когда я впервые встретилась с Бутовой в Москве, в доме Саниных, мне невольно вспомнились некрасовские строки о русской женщине:

Коня на скаку остановит,В горящую избу войдет!

А кто видел ее каких-нибудь десять лет спустя — тонкую, как тень, склоненную, в длинных серых одеждах, с невыразимо печальными глазами — тот только мог понять, что из нее сделала жизнь, вернее, что из нее сделал театр — ее храм, ее любовь единая, ее беспощадный враг.

История сценического пути Бутовой и созданных ею ролей есть, в сущности, не что иное, как сплошной мартиролог.

Вот передо мною карточка ее — Анисья из «Власти тьмы». В последнем акте. Великолепные глаза, рассыпавшиеся толстые косы, классическая линия груди под холщовой рубашкой…

Следующая карточка — Кальпурния в «Юлии Цезаре» — трагическая маска, римская голова патрицианки в сложной прическе, точно с бюста римской императрицы в музее. Куда девалась волжская девушка?

Одних этих фотографий довольно, чтобы сказать, что могла дать такая актриса.

После созданной ею Анисьи можно было ожидать роль Лизаветы в «Горькой судьбине» — ей пророчили карьеру Стрепетовой.

Но Художественный театр, который обычно не останавливался перед несоответствием внешности актрисы или актера с общепринятым представлением о роли и не боялся отступать от шаблона, гордясь этим, не затруднившись дать играть Антигону простой, не красивой, а только бесконечно милой «тургеневской» девушке — Савицкой, вдруг в случае с Надеждой Сергеевной нашел, что ее внешность и данные не подходят к молодым ролям, и определенно перевел ее на роли старух.

Как и под чьим влиянием это случилось, остается загадкой, ответ на которую был скрыт глубоко в сердце самой Надежды Сергеевны. Я не считаю себя вправе разгадывать ее, но так вышло.

Ей дали играть Суру в «Анатэме» Андреева, старуху Бранд в «Бранде», Пошлепкину в «Ревизоре», капитаншу в «Карамазовых», Ставрогину в «Бесах», Манефу в «На всякого мудреца…»

Глубокое и страшное несоответствие было между Бутовой, ее внешностью, ее богатой душой, ее темпераментом и этими образами отживших, потухших женщин.

Я сказала — «темперамент» Бутовой и подчеркиваю это. Несмотря на ее внешний по большей части тихий облик, природа вложила в нее пылкий, настоящий темперамент, не только проявлявшийся на сцене, но и в жизни, иногда уносивший ее, как вихрь. Стоило посмотреть на нее, например, когда кто-нибудь нападал на ее кумира — Художественный театр — или насмехался над чем-нибудь, что ей дорого, или обижал беззащитного. Она метала молнии, забывала всякую сдержанность в припадке гнева, так что потом ей самой становилось стыдно, и она говорила: «Что поделаешь? Видно, предок мой, волжский разбойник, разбушевался!» И сознавалась мне, что боится «гневливости» в сердце своем.

Но по стремлению к самосовершенствованию она напоминала мне Толстого.

Я не пишу трактата о морали и не стану вдаваться в принципиальные рассуждения, что лучше: старание развивать свою индивидуальность, хотя бы в ущерб другим, или старание убивать ее, хотя бы в ущерб себе. Но отмечаю факт, что Надежда Сергеевна, чуждая всякого самомнения и самонадеянности, приняла вердикт театра как окончательный: не пробовала проверять его, протестовать, не ушла в провинцию, куда ее звали, осталась в Художественном театре и отдала ему свою жизнь.

Ужасно для женщины не жить с любимым человеком. На стократ ужаснее жить с нелюбимым! Вот такой «жизнью с нелюбимым» стало для Надежды Сергеевны ее сценическое искусство. И при этом безропотной жизнью.

Необходимость менять голос, походку, жесты, мимику — все это роковым образом отзывалось на ней. Согнулись плечи от постоянного изображения старости, медлительней стала легкая походка, глуше и сдержаннее голос, привыкший постоянно тушить звук и заглушать металл. Даже мускулы лица принимали часто по привычке особое, скорбное выражение.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});