Экспансия – III - Юлиан Семенов

И положила трубку.

Маленький Пол тяжело перенес полет через океан; три раза вывернуло, очень плакал, в отчаянии ударял себя маленькими кулачками в живот, обиженно повторял: «Здесь болит, ну погладь же, пусть перестанет!»

Питер смеялся:

— Смотри на меня, плакса! Лечу, и все! Как не стыдно! А еще говорил: «Я — ковбой, я — ковбой!» Еще, чего доброго, наложишь в штанишки со страха!

Маленький завопил от бессильной обиды; продолжая бить себя в живот кулачком, он, захлебываясь слезами, пытался объяснить брату:

— У меня же болит, понимаешь?! Режет! Ну что же ты ничего не можешь сделать, ма?!

Я тоже всегда сердилась на маму, когда она не могла мне помочь, вспомнила Элизабет; наверное, оттого, что мы рассказываем детям сказки, они убеждены, что волшебство естественно и каждый взрослый обладает даром мага; если не делает, чего хочется, значит — плохой… Правда… Бедная мама не знала, как решать задачи, а я ее за это шепотом ругала; прости, мамочка… А вообще, наверное, нет ничего страшнее, когда не можешь помочь маленькому; если я сейчас не сдержусь и заплачу. Пол еще больше испугается.

Она легонько шлепнула Питера:

— Не смей его дразнить! Видишь, как ему плохо!

Теперь зашелся Питер, — он ведь так гордился, что с ним все в порядке, мама должна быть рада, лечу себе, и ладно, а она…

Пол сразу же перестал бить себя кулачками в живот, успокоился, опустил голову на руку матери и легко уснул.

— Прости меня, Питер, — шепнула Элизабет. — Мне очень стыдно. А ты настоящий мужчина, я тобой горжусь. Правда. Я просто сорвалась. Прости.

Господи, подумала она, даже братья радуются, если плохо всем вокруг. Откуда это в нас?! Наверное, я ужасно поступила, но иначе Пол извел бы всех, стыдно перед соседями… Ах, да при чем здесь соседи, сказала она себе этого шлепка Питер ни в жизнь не забудет. Несправедливость родителей не забывают. То, что прощают чужим, своим не спускают… А Пол больше похож на меня… Я тоже радовалась, когда мама зря наказывала Пат… Я переставала плакать, когда доставалось сестре, испытывая удовлетворение… Ужасно, такая крохотуля, а уже взял от меня самое плохое… Питер — вылитый Спарк, как ему будет трудно жить с его добротой и девичьей обидчивостью… Он хорошо дерется, за дело отлупил соседского Боба, но его нужно вывести из себя, иначе он никогда не поднимет руку… Господи, Спарк, только бы с тобой все обошлось, ведь если у Пола не получится, мы все погибли…

…Кристина приехала через полчаса, сразу же нашла их в аэропорту, прижала к себе Пола, обцеловала Питера и Элизабет; миленькие вы мои, как же вы устали, совсем белые!

— Не очень-то обнимай Пола, — вздохнула Элизабет, — его несколько раз вырвало.

Кристина прижалась губами к потной шейке мальчика; зажмурилась от нежности:

— Ох, какой сладкий запах, боже! Кисленькое со сладким! Сейчас мы его с тобой положим в ванну, да, Питер?!

— Мы вместе ложимся в ванну, — ответил старший, — ты что, забыла?

— Да, — ответила Криста, — забыла… Из-за больших расстояний все значительно скорее забывается.

К себе домой их, однако, не повезла; отправились к докторанту Паулю, там малышей вымыли и уложили спать; Элизабет устроилась с ними на одной тахте, словно тигрица, охраняющая детенышей; как можно уместиться на самом краешке? Десять сантиметров, спит на весу!

Пауль постелил себе на полу, перебрался в прихожую; Кристина уехала в город, в кабачке нашла Нильсена, как всегда работал; тот, увидав женщину, молча кивнул, дождался, пока она вышла, отправился на набережную, где стояла яхта «Анна-Мария»; света зажигать не стал, спустился к мотору, проверил запас бензина, пресной воды и масла, потом поднялся на палубу, сел, скрючившись, замер, сунув в рот свою душегрейку.

Кристина заехала домой, выключила во всех комнатах свет, зашторила окна и выскользнула на темную улицу через двор, бросив свой велосипед у парадного. В три часа утра добралась до центрального почтамта, заказала разговор с Мюнхеном; Джек Эр, конечно же, спал сном младенца, к телефону подошел после седьмого звонка.

— Я еду с родственниками, — сказала Криста, — в деревню.

И, не дождавшись ответа, положила трубку.

В четыре утра она вернулась к Паулю, попросила его взять на руки Питера; Пола прижала к себе; в пять были на набережной, в пять пятнадцать, когда только-только начало светать, Нильсен запустил движок и повел яхту в открытое море.

— Вы пока располагайтесь в каюте, — сказал он женщинам. — И готовьте завтрак. Я подключил плитку, в шкафу молоко и яйца, обожаю омлет, только свет не надо включать, ладно? А когда мы выйдем из бухты и я лягу на курс, мы устроим пир… Если, конечно, не будет встречных судов… А даже если и будут, сделаем стол на палубе, морской ветер пахнет яблоками, не смейтесь вы, я говорю правду…

Мальчики спали, прижавшись друг к другу на лавке, укрытые толстым пледом; внутри хранились надувные жилеты и плотик; Элизабет и Криста сидели друг против друга, оставшись, наконец, вдвоем, когда можно спокойно говорить; поэтому молчали.

Криста достала из кармана теплой куртки пачку «Лаки страйк»; Элизабет заметила, что сигареты были раскрошившиеся, как у Пола, и заплакала.

— Не надо, — шепнула Криста, положив свою руку на ее сцепленные пальцы. — Теперь все в порядке, сестричка…

Элизабет покачала головой:

— Я не верю, когда все идет нормально… Я стала бояться спокойствия, Крис… Я вся издергалась… Мне постоянно хочется куда-то идти, что-то делать, смотреть в окна — не прячется ли кто там… «Все в порядке», — повторила она, глотая слезы. — А Спарк остался заложником… Где Пол? Что с ними? Ты знаешь?

— С ними все в порядке, — сказала Криста. — Давай постучим по дереву… Видишь, сколько здесь дерева?

Она заставила себя улыбнуться, хотя дрожь, которая била Элизабет, передалась и ей; но у меня же нет маленьких, сказала она себе. Я должна быть сильнее; сейчас мне надо вести ее… Не ей, старшей, а именно мне, потому что мое сердце принадлежит Полу, а у нее разделение между Спарком и маленькими Полом и Питером… Сразу трое… Это же так тяжело, невыносимо тяжело… Без детей жить проще, сам себе хозяин… Зачем ты лжешь, спросила себя Криста, кто тебя принуждает врать самой себе? Гаузнеры, ответила она. Пока в мире есть гаузнеры, очень страшно давать жизнь новому человеку; обрекать на те муки, что прошла ты. Зачем? Бог дал тебе любовь, вот и люби… Ну да, возразила она себе, а когда придет старость? Ты хочешь, чтобы пришла старость? Неужели ты хочешь этого, спросила она себя. Старость — это тоже детство, но если ребенок мудр в своей первородности, то старики исполнены хитрости, недоверия, страха; не жизнь, а постоянное ожидание неизбежности конца…

Нет, подумала она, ты не права, вспомни Ханса… Спортсмен, был заядлым охотником, гордился своим аристократическим происхождением, здоров, как юноша; он часто ездил с папочкой на охоту. «Мне пятьдесят пять, но я чувствую себя двадцатилетним! Но не обольщаюсь! Шестьдесят лет — последний рубеж мужчины… Потом всех нас надо отстреливать… Да, да, именно так, санитарный отстрел… Ведь дают же лицензии на старых лосей в то время, когда охота запрещена, — надо освобождать вид от балласта!» Перед самым началом войны Хансу исполнилось шестьдесят четыре; он был по-прежнему крепок, завел подругу, которую таскал с собою на охоту, обожал горячую еду и проповедовал необходимость постоянной близости с женщиной: «Это — натуральный женьшень». Криста как-то услышала его разговор с отцом. «Знаешь, Кнут, я был у профессора Бларсена, — говорил папочке старик, — ну, этого, знаменитого, который занимается сексологией… Я спросил, сколько раз в неделю надо любить женщину… Знаешь, что он ответил? Не догадаешься! Он просто рассмеялся: чтобы любить, надо любить постоянно: „Если у вас сломана рука и вам наложили гипс, сколько времени потом придется ее разрабатывать?! А?!“ Вот я так и поступаю… Но вообще есть физиологическая граница: всех стариков, кто перевалил за семидесятилетний рубеж, надо отстреливать. Ведь дают же лицензии на старых оленей, когда охота в лесу запрещена?! Балласт, надо освобождать вид от балласта!»

— О чем ты думаешь? — спросила Элизабет, вытирая слезы.

— Вздор какой-то лезет в голову.

— Надо было бы зайти в церковь и помолиться за наших… У вас есть протестантские церкви?

— Не знаю… Я не верю в церковь… Я в бога верю…

— Все мы дуры… Какие-то неполноценные, — Элизабет утерла слезы на щеках ладонями и по-детски шмыгнула покрасневшим носом. — Больше всего я мучаюсь оттого, что Спарк улетел отдать себя в залог без смены чистого белья… И носки на нем были несвежие… Мне стыдно, что подумают о его жене те люди, которые стерегут… «Ну и баба у него, надо привести хорошенькую кубиночку, очень заботливые жены…»

Крис, наконец, закурила, затянулась по-мужски, очень глубоко: