Голем и джинн - Хелен Уэкер

Ангел Вод смотрел прямо на него, терпеливый, ожидающий.

Терраса Вифезда оказалась практически пустой: только вдалеке двое человек, срезая дорогу, возвращались через парк домой после сомнительных ночных похождений. Поля их шляп были опущены на глаза, и шагали они, так явно борясь со сном, что Джинн решил не обращать на них внимания.

Фонтан стоял молчаливый и спокойный: его переливчатые струи еще не включили. Вокруг вообще было очень тихо, если не считать тихого плеска воды. Почему-то Джинну захотелось снять туфли, и он так и сделал, аккуратно поставив их на край фонтана. Потом ему захотелось вернуться к Салеху, растолкать его и сказать, что да — он должен извиниться еще перед многими людьми: перед Арбели, например, и перед юным Мэтью, и перед Сэмом Хуссейни, для которого не сделал заказанные ожерелья. Но время шло, и, наверное, он не мог этого себе позволить. А кроме того, самое важное извинение было принесено, когда он постучал в дверь Анны.

Джинн еще раз посмотрел на Ангела, на его полное сочувствия и заботы лицо. Он даже разглядел в нем какое-то сходство: те же простые, но приятные черты, похожие губы и волна волос. Это немного успокаивало.

Он перешагнул через край и ступил в бассейн, вздрогнув от прикосновения воды и онемения, вдруг охватившего ступни. Потом, больше не думая и не колеблясь, он нагнулся и скользнул под водную поверхность, устроившись в неглубокой чаше фонтана, как в колыбели.

* * *

Голем бежала.

Больше шестидесяти кварталов отделяли ее от цели, а солнце уже поднималось над Ист-Ривер. Случись все несколькими часами раньше, она бежала бы в темноте, невидимая и неслышная. Сейчас, при ярком утреннем свете, ее непременно заметят.

Но сегодня ей было все равно.

Она неслась, перепрыгивая с крыши на крышу, через старый Немецкий квартал, не упуская из виду сверкающую справа ленту Ист-Ривер. Сонные люди шарахались при ее появлении. Она слышала только их удивленные крики, когда, пренебрегая дощатыми мостиками, просто прыгала с крыши на крышу. Увертываясь от дымовых труб, веревок с развешенным бельем и водонапорных баков, она считала пролетающие внизу кварталы. Девять, десять, одиннадцать, двенадцать.

Время словно остановилось, не поспевая за ней. Двадцать, двадцать один, двадцать два. Внизу промелькнули Юнион-сквер, Медисон-сквер-гарден. Где Джинн может быть сейчас? На Пятьдесят девятой? На дороге для экипажей? Или уже поздно? Она бежала все быстрее, но старалась ничего не упускать из виду. При такой скорости один неверный шаг может обернуться непоправимым. Ветер свистел у нее в ушах. Из окон верхних этажей на нее таращились дети, которые позже расскажут друзьям, что видели, как какая-то дама обогнала поезд надземки. Тридцать восемь кварталов. Тридцать девять. Сорок.

Наконец вдалеке она увидела парк — маленький зеленый квадратик, зажатый между домами. Она с грохотом спустилась по пожарной лестнице, перепугав тех, кто спал на площадках, и дальше бежала уже по улицам: просто одетая женщина, стремительно маневрирующая среди утреннего транспорта, будто рыба, заплывшая на мель. Вынырнувший из-за угла трамвай с визгом затормозил, но она уже летела дальше, не обращая внимания на ужас водителя, которому показалось, что прямо на него несется пушечное ядро.

Она пересекла Пятьдесят девятую и ворвалась в парк, побежала по проезжей дороге, свернула на скрытую под деревьями тропу, чувствуя, как все, что растет и тянется к солнцу вокруг нее, передает ей скорость и энергию. Впереди какой-то плохо одетый человек поднялся со скамьи, держась рукой за голову. Увидев ее, он открыл рот и заморгал глазами, на одном из которых красовался свежий синяк.

Не замедляясь, она спустилась по ступеням, миновала галерею и террасу, остановилась у самого края фонтана и тогда увидела его: он лежал под водой, свернувшись клубком, словно спящий ребенок.

— Ахмад!

Перескочив через бортик, она прыгнула в фонтан, согнулась, подхватила его на руки и перевалила наружу, на выложенную кирпичом кромку. Вода стекала с его одежды и лилась обратно в чашу фонтана. Джинн был очень холодным, бледным, как пепел, и показался ей ужасно легким, как будто его плоть успела раствориться в воде. Ей очень хотелось вытереть его чем-нибудь, но ничего не было под рукой, кроме ее собственной одежды, тоже насквозь мокрой.

— Ахмад! Очнись!

Оказавшийся рядом человек схватил ее за руку.

— Оставьте меня! — крикнула она и оттолкнула его.

— Я пытаюсь помочь! — крикнул он в ответ по-арабски.

Голова у Салеха гудела.

Он весь дрожал и непрерывно упрекал себя в том, что заранее не догадался о планах Джинна. Надеялся просто отговорить его от чего-то задуманного? И ради бога, с какой стати он сейчас помогает этой странной женщине спасать Джинна, вместо того чтобы просто отвернуться и пойти домой?

Удивительно, но женщина, кажется, понимала арабский. Она чуть отодвинулась в сторону и теперь с нескрываемым ужасом наблюдала, как, обхватив подбородок Джинна, Салех крутит его голову в разные стороны. Интересно, кто она такая и как догадалась, где искать их? «Оставь их, — шептал голос у него в голове, пока Салех рассматривал неестественно бледное лицо и пытался нащупать хоть чуточку тепла в груди. — Уходи отсюда и дай этому источнику беспокойства спокойно умереть».

— Кто вы? — вдруг спросила женщина.

— Доктор Махмуд Салех, — пробормотал он и приподнял веко Джинна.

Вот она! Искра. Одинокая и дрожащая, но очевидная.

— Он еще жив, — сказал он женщине, и она радостно вскрикнула. — Подождите радоваться, — предостерег Салех. — Жив, но едва.

— Его надо согреть, — сказала женщина. — Нужен огонь.

Она лихорадочно озиралась, словно надеялась найти неподалеку костер.

Тепло, огонь. Эти слова всколыхнули что-то в его памяти. Покрытый инеем сад, огромный особняк с несколькими фронтонами и над ним — четыре трубы, выплевывающие в зимнее небо серый дым.

«Я был бы признателен, если бы ты зашел к Софии Уинстон и передал ей мои искренние извинения».

— Я знаю одно место, — сказал он, — но его придется туда нести.

Не отвечая, женщина нагнулась и подхватила Джинна на руки так легко, словно тот весил не больше связки колосьев, — именно в этот момент доктор Махмуд Салех начал подозревать, что теперь ему придется иметь дело не с одним источником беспокойства, а уже с двумя.

— Доктор Салех, вы умеете быстро бегать?

27

На самой границе Чайнатауна, в камере Пятого полицейского участка, скорчившись на грязном полу, без движения лежал пожилой человек.

Дежурный полицейский, делая обход, с подозрением поглядывал на старика через решетку. Того принесли несколько часов назад; он был без сознания и с тех пор ни разу не шелохнулся. Все его лицо было усыпано крошечными осколками стекла, борода и макушка испачканы кровью. «Чертов анархист», — пояснил притащивший его лейтенант и ударил ботинком в ребра. Но старик не был похож на анархиста. Он был похож на чьего-то дедушку.

За эти часы к нему в камеру подсаживали самых разных людей. Некоторые из них проявляли интерес к его карманам, но не обнаружили в них ничего достойного внимания. Сейчас он оставался в камере один — последнее напоминание о том, что дежурство еще не завершено.

Позвенев ключами, полицейский отпер дверь камеры и отворил ее, налегая, чтобы петли погромче заскрипели. Старик по-прежнему не шевелился, но даже в тусклом свете единственной лампочки полицейский заметил, что у того под прикрытыми веками двигаются глазные яблоки и дрожит стиснутая челюсть. Пальцы неизвестного сжимались и разжимались в ритмических спазмах. Может, у него удар? Полицейский снял с ремня дубинку, наклонился и ткнул старика в плечо.

Внезапно вскинувшаяся рука обхватила его запястье.

Человеческий мозг не приспособлен для того, чтобы вмещать воспоминания за добрую тысячу лет.

Старик, знающий себя как Иегуду Шальмана, в тот самый миг, когда он прикоснулся к Джинну, будто лопнул по швам. Он превратился в миниатюрное Вавилонское столпотворение, и его мозг грозил разорваться под напором тысячелетнего запаса мыслей на самых разных языках. Перед глазами мелькали лица: сотни богов, мужских и женских, лесных духов и животных, их черты сливались и путались. Он видел и драгоценные иконы в золотых окладах, и грубо вырезанных из дерева идолов с именами, подписанными чернилами, кровью, выложенными камнями или цветным песком. Он опускал глаза и видел себя в бархатных одеждах, с серебряной кадильницей в руках, а потом вдруг оказывался нагим и его пальцы сжимали только обглоданные куриные кости.

Жизнь Иегуды Шальмана у него на глазах разваливалась на куски и путалась. То его товарищи по йешиве приходили в класс, наряженные в шелка и мягкие шлепанцы, а чернила смешивали в мисочках из нефрита. Тюремщик в монашеском балахоне стоял над ним с зажатым в руке кнутом. Дочь пекаря вдруг становилась черноглазой и чернокожей, а ее крики напоминали рокот океана.