Голем и джинн - Хелен Уэкер

Жизнь Иегуды Шальмана у него на глазах разваливалась на куски и путалась. То его товарищи по йешиве приходили в класс, наряженные в шелка и мягкие шлепанцы, а чернила смешивали в мисочках из нефрита. Тюремщик в монашеском балахоне стоял над ним с зажатым в руке кнутом. Дочь пекаря вдруг становилась черноглазой и чернокожей, а ее крики напоминали рокот океана.

Отец поднимал его из деревянной колыбели. На запястье отца был железный браслет. Мать брала его на руки и подносила к глиняной груди.

Иегуда Шальман отдался этому потоку, захлебнулся и ушел под воду.

Через мгновенье все должно было кончиться, но он еще боролся. Вытянутая вперед рука вдруг натолкнулась на воспоминание, которое принадлежало только ему, ему одному. Он сжал пальцы.

Ему опять было девятнадцать, и он видел сон. Во сне была тропинка, дверь, зеленый луг и рощица вдалеке. Он хотел сделать шаг, но не смог. Раздался чей-то голос:

Тебе здесь не место.

Забытое горе и гнев вспыхнули с новой силой и оказались столь же болезненно острыми, как много лет назад, а потом превратились в спасательную веревку, брошенную утопающему. Он вынырнул на поверхность и жадно вдохнул.

Дюйм за дюймом, с неимоверным трудом он боролся с течением и наводил порядок в своих воспоминаниях. Его одноклассники лишились своих шелков и шлепанцев, а тюремщик — монашеского балахона. Дочь пекаря снова стала белокожей, а ее глаза — светло-карими. Так постепенно он добрался до самого первого своего воспоминания, но не остановился и продолжал отсчитывать время назад — до своего предыдущего воплощения и того, что было перед ним. Он проживал каждую новую жизнь вспять, от смерти к рождению, видел, как поклоняется богам самого разного вида и достоинства. И в каждой новой жизни его неизбежно пожирал ужас перед наказанием, а вера была абсолютной. И разве могло быть иначе, если каждая новая вера давала ему силы творить чудеса, предвидеть будущее и раздавать проклятия? А его собственная книга — украденная, обгорелая, которая и служила источником всех его чудес и страхов, — ни разу, ни на секунду не усомнился он в том, что в ней собрана мудрость Вседержителя, Того, перед кем все остальные были плоскими и пустыми картинками. Разве ее сила и действенность не доказывали, что лишь Вседержитель был главной истиной, единственнойистиной? Но только теперь Шальман начинал понимать, что у истины бывает так же много лиц, как и у лжи, и что мир богов так же исковеркан и полон хаоса, как и мир людей. И чем дальше он забирался в прошлое, тем мельче и мельче казался ему Вседержитель, и в конце концов Он превратился в обычного дикарского божка, а Его заповеди — в надоевшие требования ревнивого любовника. А ведь Шальман всю жизнь провел в страхе перед Ним, с ужасом ожидая Его суда и загробного мира, которого он, скорее всего, так никогда не увидит!

Чем дальше в прошлое он углублялся, тем б о льшая ярость его охватывала: ведь он видел все свои былые воплощения, барахтающиеся в путах трусливых и пылких заблуждений. Все быстрее и быстрее разматывались перед ним его ранние жизни до тех пор, пока он не достиг начала начал, источника, из которого хлестал поток, оказавшегося дряхлым и грязным язычником по имени Вахаб ибн Малик.

Теперь эти двое внимательно рассматривали друг друга сквозь века.

Я знаю тебя,сказал ибн Малик, я уже видел твое лицо.

Я снился тебе, отозвался Шальман. Ты видел меня в сияющем городе, поднимающемся прямо из воды.

Кто ты?

Я — Иегуда Шальман, последнее из твоих воплощений. Я тот, кто все изменит и исправит, для тех, кто придет после.

Твоих воплощений?

Да, моих. Ты был всего лишь началом. Ты связал свою жизнь с Джинном, даже не подумав о последствиях, и все, кто шел после тебя, умирали, не становясь мудрее и ничего не поняв. Только я открыл эту тайну.

И какая от этого польза?— пожал плечами ибн Малик. Ты тоже умрешь, и твой секрет умрет вместе с тобой.

Я найду выход,пообещал Шальман.

Может, найдешь, а может, и нет. А что с Джинном? Такие, как он, живут подолгу, но не вечно. Когда он умрет, умрем и мы.

Значит, он не должен умереть.

Ты хочешь снова подчинить его? Возможно, у тебя не хватит на это силы.

Как не хватило тебе самому?

Мертвые глаза сузились.

А что ты такое, если не я сам, одетый в странную одежду и говорящий на другом языке?

Я — это итог тысячи лет борьбы и лишений! Ты одарил нас сомнительным бессмертием, но я буду первым, кто умрет, не корчась от страха!

Ибн Малик злобно зарычал в ответ, но Шальман оказался проворнее. Выбросив руку вперед, он схватил ибн Малика за горло:

Ты украл у меня всякую надежду на счастье.

Ибн Малик извивался в его руке:

Вместо этого я вручил тебе безграничное знание.

Плохая замена,бросил Шальман и сжал пальцы.

Разбудил Иегуду Шальмана острый запах отхожего места. Все ребра у него ныли, а лицо горело от сотни мелких порезов. Он попытался встать на ноги, но его придавливал к полу здоровяк в полицейской форме. Из ушей у того текла черная кровь, а от туловища к потолку поднимались струйки дыма. Не сразу Шальман понял, что держит его за запястье. Он отшвырнул неподвижную руку и выпрямился.

Дверь в камеру была открыта. За ней виднелся сырой коридор и само помещение участка. Прошептав несколько слов, Шальман невидимым прошел мимо нескольких полицейских, зевающих над бумагами. Еще мгновение — и он уже был на улице.

Быстрым шагом он двинулся к восточной границе Чайнатауна, а оттуда — в приютный дом. Голова еще трещала, распираемая внезапно обретенной памятью, но разрушение ему больше не грозило. Все предыдущие воплощения на время затаились, словно ожидая, что он станет делать дальше.

* * *

Еще не было и половины шестого, а София Уинстон уже сидела в одиночестве за длинным столом, пила чай и ела тосты. Первые девятнадцать лет своей жизни София не считалась ранней пташкой и обычно валялась в постели до тех пор, пока мать не присылала горничную, чтобы разбудить и одеть ее. Теперь же она поднималась и начинала дрожать еще до рассвета. Несчастной горничной тоже приходилось вставать в такую рань, затапливать камин в столовой и готовить завтрак молодой хозяйке. Потом она разжигала огонь и в комнате Софии, куда та возвращалась после завтрака, и только после этого могла вернуться к себе и снова рухнуть в кровать.

К своему удивлению, София обнаружила, что ей нравится вставать раньше всех в доме. Она предпочитала сидеть в одиночестве, читать отцовские путевые дневники и прихлебывать чай под треск камина. Единственным, что раздражало ее в эти часы, был ее собственный портрет в костюме турецкой принцессы — подарок Чарльза в честь помолвки. Портрет явно не удался. Девушка на полотне казалась не величественной, а почему-то грустной и виноватой, а ее глаза были опущены в пол. Она походила не на принцессу, а скорее на одалиску, захваченную в плен и примирившуюся со своей участью. Бедный Чарльз, кажется, очень расстроился, когда портрет был готов. Потом жених был очень молчалив за ужином и, пока София ела суп, не сводил глаз с ее дрожащей руки. Мать девушки решила, что портрет будет висеть не в главном зале, а в столовой, словно в наказание за то, что не оправдал ожиданий.

Девушка пила чай и поглядывала на часы. Ее отец обычно просыпался в шесть. Чуть позже он спустится за газетами, а потом к нему присоединится и ее мать, чтобы обсудить планы на день. Маленький Джордж улизнет от гувернантки и тоже примчится сюда за порцией утренних поцелуев. И хоть София и ценила свое утреннее одиночество, вся эта суматоха нисколько не раздражала ее. Она служила коротким, но необходимым напоминанием о том, что они по-прежнему одна семья.

Она уже допивала чай, когда из холла до нее донеслись торопливые шаги. Едва она успела подумать, что для гостей, пожалуй, рановато и что она не слышала звонка, как в столовую донесся повышенный голос одного из лакеев, а потом требовательный и громкий женский голос, что-то ему ответивший. Раздался крик, двери столовой распахнулись, и в проеме возникло поразительное видение: самая высокая женщина, какую Софии доводилось видеть, неким образом державшая на руках взрослого мужчину.

— Простите, что врываемся, — сказала она с заметным акцентом, — но нам нужен ваш камин.

Она решительно прошла в комнату, а следом за ней шмыгнул и человек в нищенских обносках. Лакей бросился было за женщиной, но она двигалась слишком быстро — как такое возможно с человеком на руках? Не оборачиваясь, она прошла мимо остолбеневшей Софии, и та мельком разглядела ее ношу. Это был высокий, худой, насквозь мокрый мужчина. Его лицо, прижатое к плечу женщины, оставалось невидимым. Широкий металлический браслет на одном из запястий сверкнул, отразив пламя камина.