Голем и джинн - Хелен Уэкер

Кроме запаха крови, ибн Малик уже ощущал густое зловоние собственных внутренностей. Сморщившись от боли, он оторвал полоску ткани от своей накидки и заткнул ею дырку в животе. Такие раны быстро загнивали — ему срочно нужны огонь, целебные травы, иголка и нитка… Колдун вспомнил о Джинне и беззвучно выругался. В таком состоянии у него не хватит сил даже на то, чтобы вызвать его из кувшина. Одно это усилие может убить его.

Лошадь. Придется воспользоваться лошадью Абу Юсуфа.

Запинаясь, он добрел до ворот дворца и попытался поднять засов, чувствуя, как шевелятся внутри кишки. Наконец ему это удалось. Жеребец пасся снаружи, и ибн Малик дрожащими руками отвязал его, решив оставить пони здесь. С огромным трудом он забрался на спину лошади, испачкав весь ее бок в крови. Заставить ее бежать галопом колдуну не удалось: чувствуя лишь слабое натяжение поводьев, жеребец передвигался неспешной рысью. «Поспеши, ты, вонючий мешок с костями!» — твердил про себя ибн Малик, но пальцы его лишь на мгновение вцеплялись в гриву и вновь, ослабев, разжимались.

Они добрались уже до середины долины, когда показались шакалы.

Зачарованные запахом крови, они не обращали внимания на удары копыт и скоро стащили визжащего от отчаяния ибн Малика на землю. Из последних сил он еще одолел нескольких из них, но остальные уже чувствовали, что жертва сдается и, перепрыгнув через обугленных собратьев, намертво вцепились ему в горло.

И, невзирая на всю силу и могущество колдуна, еды шакалам досталось совсем немного.

Пустыня — это очень большое, очень пустое место, и странники здесь встречаются нечасто.

Обглоданные кости ибн Малика долго сохли и белели на солнце. Его накидка давно рассыпалась в прах. Рядом на боку лежал медный кувшин. Его покрывал легкий слой пыли, но медь по-прежнему блестела под солнцем. Редкие животные нюхали его, а потом осторожно отходили.

В больших и далеких городах калифы боролись за власть. То одни, то другие, воины ненадолго заполоняли пустыню и, не оставив по себе почти никакой памяти, исчезали неизвестно куда.

Однажды, когда уже давным-давно исчезли с земли последние следы колдуна ибн Малика, передовой разведчик каравана остановился у одинокой скалы, чтобы справить малую нужду. Его караван уже двадцать дней как вышел из Рамади и направлялся в аш-Шам. Всадника послали вперед убедиться, что никакие сюрпризы, разбойники или вымогатели не подстерегают купцов по дороге. Он сделал хороший глоток воды из кожаного бурдюка и уже собирался сесть на лошадь, когда заметил, что в песке что-то сверкнуло.

В небольшом углублении лежал медный кувшин, полузанесенный песком и сором.

Разведчик поднял его и стряхнул пыль. Кувшин был солидным и красивым, и его украшал необычный орнамент. Скорее всего, его потерял кто-то из проходившего здесь раньше каравана. Такой кувшин наверняка понравился бы его матери. Он сунул его в седельную сумку и поскакал дальше.

Долгие годы кувшин переходил из рук в руки: от сына к матери, потом к племяннице, потом к дочери или невестке. В нем хранили масло или благовония, или просто держали для красоты. Со временем на боках кувшина образовалось несколько небольших вмятин, но серьезно поврежден он никогда не был, даже когда, казалось, этого не избежать. Иногда кто-нибудь из его владельцев вроде бы замечал, что кувшин всегда кажется на ощупь теплым, но вскоре он забывал об этом, как обычно и бывает с бесполезными наблюдениями. Так сосуд и передавался из поколения в поколение, пока наконец не оказался в багаже молодой женщины, направляющейся из Бейрута в Нью-Йорк, — ей кувшин на память подарила мать.

А что же ибн Малик?

«Отныне ты неразрывно связан со мной: огонь с огнем, душа с душой, и эта связь запечатана кровью, и так будет всегда, до тех пор, покуда ты жив».

Колдун был хитер и коварен в жизни, а в смерти он перехитрил самого себя. Они и правда были связаны: душа с душой, пока Джинн жив, а вот он, Джинн, сидит в кувшине, проживая тысячелетие за один нескончаемый миг.

А значит, и Вахаб ибн Малик не кончился вместе со своей смертью.

Наутро, после того как шакалы досуха обглодали его кости, в лежащей далеко на Востоке стране, в городе под названием Чаньгань, родился мальчик. Родители назвали его Гао. С самого детства Гао был не обыкновенно умен. Он скоро обогнал своих учителей, и те заговорили о том, что, пожалуй, он чересчур уж умен: к тринадцати годам он написал несколько трактатов, в которых наиболее чтимые положения конфуцианства объявлялись ошибочными и бессмысленными. К двадцати Гао стал настоящим, отверженным, блестящим и озлобленным. Он вдруг сделался учеником какого-то травника и все свои способности посвятил поиску медицинской формулы бессмертия. В тридцать восемь лет он умер от несчастного случая, производя над собой один из научных опытов.

На следующий день после его смерти в семье двух счастливых супругов в плавучем и пышном византийском городе Венеция родился мальчик. Ему дали имя Томазо, и он так рано заинтересовался делами святой церкви и ее тайнами, что стало ясно: быть ему священником. Еще в молодости он принял сан, после чего с жаром погрузился в политику и даже сделался духовным наставником дожа. Всем было ясно, что Томазо не успокоится, пока не добьется папской тиары, но как-то вечером его застали в городских катакомбах, где он творил зловещие языческие обряды. Томазо был отлучен от церкви, обвинен в колдовстве, подвергся пыткам и заживо сгорел на костре.

Его пепел еще, не успел остыть, когда в городе Варанаси, что стоит на реке Ганг, родился мальчик Джанатун. С самого детства он полюбил старинные предания и легенды, особенно те, в которых говорилось о Чинтамани, волшебном камне, исполняющем желания своего владельца и способном даже отсрочить час смерти. Когда Джанатун вырос, его детское увлечение превратилось в настоящую манию, и он посвящал все свое время поискам любых упоминаний о Чинтамани, каков бы ни был их источник: буддистским, индуистским или просто сказочным. Эта страсть не оставила в его жизни места ни для чего другого, он давно уже превратился в одинокого нищего бродягу и однажды, потеряв разум после сильной лихорадки, зашел в воды Ганга и утонул в них, уверенный, что богиня реки поджидает его на дне с заветным камнем.

Так продолжалось век за веком. Кувшин переходил из рук в руки, а душа ибн Малика — из тела в тело, то в одной части мира, то в другой. Он был крестоносцем, и при осаде Иерусалима норовил стащить святые реликвии. Был учеником Парацельса и отдавал все, свои силы поиску философского камня. Был синтоистским монахом и шаманом в племени маори, был продажным курьером при дворе герцогов Орлеанских. Он ни разу не был женат, никогда не имел детей и никого не любил. Посвящая себя религии, он всегда забирался в самые темные и мистические ее закоулки, а занявшись политикой, демонстрировал ненасытную жажду власти. Все его многочисленные жизни были, как правило, несчастными и редко кончались хорошо. Но в каждом новом воплощении он все с большей жадностью охотился за секретом вечной жизни, даже не подозревая, что это единственное, чем он уже обладает.

Сменялись столетия, а душа ибн Малика не в силах была перейти в иной мир, пока был жив Джинн. Так тянулось до тех пор, пока в забытом богом прусском местечке на руки матери не передали пищащего младенца по имени Иегуда.

Все это увидел Джинн.

Увидел себя, заключенного в темный сосуд, воющего от отчаяния.

Увидел, как снова и снова рождается ибн Малик.

Увидел Иегуду Шальмана — последнее и самое сильное воплощение ибн Малика. Увидел, как мальчик рос и из обычного ученика превращался в знатока темной и запретной магии. И еще он увидел, как однажды в дверь Шальмана постучался одинокий мебельный фабрикант, желающий взять в жены изготовленного по заказу голема.

Все это увидел и Шальман.

Увидел, как собственная жизнь разворачивается перед ним, подобно бесконечной нити с нанизанными на нее жемчужинами, всеми воплощениями, от ибн Малика до самого себя.

Увидел он и все то, что жило в памяти Джинна, узнал о его поражении и плене. Увидел, как тот выбирается из кувшина в мастерской жестянщика, и дыру в его памяти в том месте, где когда-то разворачивалась история бедуинской девушки Фадвы. Он увидел, как постепенно Джинн знакомился с городом и привыкал к своим путам. И еще увидел, как однажды ночью он встретился с удивительной женщиной, сделанной из глины.