Испанский садовник. Древо Иуды - Арчибальд Джозеф Кронин

и я в это верю. Мы живем в ужасное время, Дэвид, медленно приближаясь к саморазрушению, моральному и физическому. Если заглянуть поглубже, мы все охвачены страхом. Тем не менее мир продолжает удаляться от Бога. Нам ни за что не выжить, если только каждый, абсолютно каждый не сделает усилия, пусть даже самого маленького. Я, конечно, не мудрец, но это так очевидно, и дядя Уилли все время говорит: мы должны доказать, что любовь сильнее ненависти… что смелость, самоотречение и, главное, милосердие могут победить жестокость, эгоизм и страх.

Он выругался про себя, подумав, что уж он-то в любом случае выжил бы. Но, несмотря на это, ее слова произвели на него впечатление – да и как могло быть иначе, когда они были произнесены с таким искренним пылом?

– Выходит, из-за твоих идей… долга и служения ты обрекаешь себя на жизнь, полную невзгод и несчастья.

– Несчастья? – Она протестующе вскинула голову. – Ты даже не представляешь, сколь велико воздаяние в такой жизни.

– И самопожертвование.

– Только так и нужно жить. Особенно в наше время.

– Я не верю, что ты говоришь серьезно.

– Я никогда не была серьезнее. Погоди, вот приедет дядя Уилли. На его долю выпало немало того, что ты считаешь невзгодами, он много болел, но счастливее человека на свете я не знаю.

Мори молчал. До сих пор это было выше его понимания, вне рамок восприятия жизни. Неужели действительно можно познать счастье там, «творя добро», среди проклятых дикарей? Он задавал себе этот вопрос, все больше и больше испытывая смятение.

– Помимо счастья есть и другие вещи, – продолжала она с трудом, но все же пытаясь подобрать нужные слова. – Такие, как удовлетворение, и душевный покой, и чувство выполненного долга. Их не получить, хорошо проводя время, гоняясь за удовольствиями, закрывая глаза на чужие страдания. И ни за какие деньги их, конечно, не купишь. Но если делать свое дело на благо других людей… людей в нужде… Не умею я хорошо объяснить, но ты наверняка понял, что я имею в виду… – Она умолкла. – Если бы ты практиковал как врач, ты бы знал… и мне кажется – прошу простить меня за это, Дэвид, – я уверена, ты был бы гораздо счастливее.

И снова он молчал, покусывая губу и разбивая стальным острием трости обледенелые комки снега, вывороченные фермерскими фургонами. Она сформулировала в своей наивной манере гуманистическое клише. И все же не было ли в ее словах чуть больше, чем маленького зерна правды? В своей погоне за мирскими удовольствиями разве он обрел что-нибудь, кроме душевной боли и апатии, разочарования и сожаления, а еще целого вороха невротических комплексов, не раз приводивших его на грань нервного срыва?

– Дорогая Кэти! – воскликнул он, внезапно охваченный жалостью к самому себе. – Я всегда хотел быть добрым и творить добро, но обстоятельства были выше меня.

– Ты добрый, – без тени улыбки сказала она. – Сразу видно… по твоему лицу. Тебе лишь нужна возможность доказать свою доброту самому себе.

– Ты действительно в это веришь?

– Всем сердцем.

– Боже мой, Кэти… если бы ты знала, какая у меня была жизнь, что я терпел, пока… да, пока буквально не встретил тебя. – Поддавшись чувствам, он продолжал: – Еще совсем молодым человеком я попал в Индию и был загнан – да, в прямом смысле загнан – в ловушку катастрофического брака, а затем в течение многих лет бежал по ленте американского конвейера, стараясь куда-то добежать, а на самом деле топчась на месте… Какое-то спасение я находил в искусстве, но это была временная передышка, иллюзорная, я никогда не знал подлинного удовлетворения, хотя обманывал себя, что оно у меня было. Все это порождено моим несчастливым нищим детством, когда я был никому не нужным ребенком. Вот тогда и сформировалось все древо моей жизни – корни, ствол и ветви. Так, во всяком случае, мне сказали. – Он не стал упоминать фамилии Виленского. – Да я и сам это знаю, мое настоящее зародилось в те ранние годы жизни, когда я был предоставлен самому себе.

– Все, что ты сказал, только больше убедило меня, что ты все еще способен на великие дела.

Он был так тронут, что ничего не ответил, и они продолжали идти в напряженном молчании. Но ее слова стучали у него в голове, он чувствовал, что она права: он по-прежнему готов к великим свершениям. Как там говорилось? «Совершайте благородные поступки, не мечтайте о них целый день»[69]. Он вдруг вспомнил последний совет, который дал ему Виленский перед его отъездом из Нью-Йорка: «Когда доберетесь туда, ради бога, займитесь стоящим делом, пусть оно будет связано с другими людьми, это отвлечет вас от самого себя». Почему он проигнорировал врачебный совет, почему забыл о нем? И вот теперь Кэти напомнила ему. Ее кротость и доброта, ее неискушенность – его не покоробила эта фраза – невольно повлияли на него, хотя он сам того не подозревал. И разве могло быть иначе?

Он собрался было заговорить, но, подняв глаза, увидел, что они достигли горной сторожки, куда заглядывали в прошлый раз выпить кофе. Напиток был скверный, приготовлен из какого-то некачественного порошка, но зато горячий, Кэти пила его вроде бы с удовольствием, и крестьянка, подоткнув юбку поверх полосатой нижней, сейчас радостно их приветствовала. Они уселись на деревянной террасе, в пятнышке холодного солнца, сознавая, что между ними в эту минуту происходит нечто важное и неизбежное. Он принялся нервно барабанить по столу, быстро пригубил кофе, слегка пролив по неосторожности, так как руки тряслись, и потом вдруг сказал:

– Я признаю, Кэти, что у каждого должна быть достойная цель в жизни. Я надеялся найти свою, посвятив себя тебе. Но теперь… похоже, от меня требуется гораздо большее.

– Что, Дэвид? – Губы ее дрогнули.

– А ты не догадываешься? Ведь именно ты заставила меня почувствовать это, и не только тем, что сказала сейчас, а просто своим присутствием. Кэти, – пробормотал он тихим, проникновенным голосом, – отбросив все прочие обстоятельства, ты действительно чувствуешь, что я тебе нужен?

Девушка посмотрела на него с невыносимым напряжением.

– Как ты можешь спрашивать? – Она неожиданно сникла и жалобно договорила, избегая смотреть ему в глаза: – Ты мне так нужен… Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

Наконец под нажимом все было высказано, тайна, до сих пор хранившаяся в ее душе, перестала быть таковой. Потрясенный этим откровением, он молча смотрел на нее, понимая, что все последние напряженные дни ждал именно такой просьбы.

– Ты имеешь в виду, – медленно произнес он, требуя если