ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. - К. Александров

Сидя в автобусе, я вспоминал один неприятный, но весьма характерный случай, происшедший в Ленинграде за два гада до войны с одним моим знакомым, майором Красной армии и старым членом Коммунистической партии. Как-то вечером он шел на именины или день рождения к одной своей старой приятельнице и по ошибке зашел в подъезд соседнего дома, имевшего случайно точно такой же фасад, как дом, в который он направлялся. В том доме, на его беду, помещалось немецкое консульство[866]. На лестнице он заметил свою ошибку и повернул обратно, но было уже поздно.

Как только он вышел на улицу, к нему подошел какой-то штатский и предложил следовать за ним. Моего знакомого провели в подъезд соседнего дома, где, как выяснилось, помещался ночной пост НКВД, следивший за немецким консульством. Приведший его агент позвонил куда-то и с торжеством передал, что задержал шпиона, переодетого в форму командира Красной армии. Через несколько минут подъехал закрытый автомобиль и «шпиона» с тортом и букетом цветов повезли в ленинградское областное отделение[867] НКВД, где и продержали до половины следующего дня. Выпустили его только после того, как навели подробные справки в Генеральном штабе Красной армии, где он в то время служил. До этого ни документы о его высоком служебном положении, ни билет старого члена партии никакого впечатления не оказывали и его в глаза именовали не иначе, как шпионом. Вспоминая все это, я живо представил себе, что было бы, если бы в такое положение, как я, попал бы какой-нибудь немец или вообще иностранец в Советском Союзе и где он провел бы остаток этой ночи.

Немецкая полиция, по моим наблюдениям, во многих городах Германии и особенно в Берлине относилась к громадному количеству иностранцев как к некому стихийному бедствию и заботилась только о том, чтобы они не творили особенных безобразий[868]. Мой хороший знакомый, тоже русский, рассказывал мне следующий анекдотический, но также весьма характерный случай. Как-то после сильной попойки он возвращался домой в малосознательном состоянии и часа два ездил на S-Bahn’e из одного конца Берлина в другой, беря в вилку, как говорят артиллеристы, вокзал Фридрихштрассе, перед которым неизменно засыпал. Наконец какой-то полицейский помог ему выйти из вагона и весьма услужливо показал дорогу домой. Плетясь домой и испытывая нежные чувства ко всем полицейским на свете, этот мой знакомый не нашел ничего лучшего, как бормоча что-то на русском языке, наброситься с объятиями на постового, стоявшего около центральных казарм берлинского Полицай-президиума. Подобную странную выходку пьяного иностранца полицейский встретил довольно сочувственно и только спросил его с явной завистью: «Mensch[869], где это удалось тебе так нализаться?». Я слышал десятки и сотни подобных рассказов, и все они показывали не только терпимое отношение немецкой полиции к иностранцам, но даже явное к ним сочувствие.

Неудивительно, что при таких условиях десятки тысяч бывших советских граждан, имевших счастье получить право жить на частных квартирах, видели Германию и немецкий народ совсем в другом свете, чем миллионы их сограждан, сидевших в лагерях за колючей проволокой. Первые сравнивали Германию с Советским Союзом, и она им казалась чуть ли не самой свободной в мире страной[870], а вторым представлялась сплошным концентрационным лагерем[871]. Попасть из второй категории в первую было почти то же самое, что перенестись на другую планету, а между тем не было абсолютно никаких разумных причин для отнесения того или иного человека ко второй категории или к первой. В подавляющем большинстве это было делом случая или личным счастьем одних и несчастьем других. Мне приходилось встречать много людей одинаковой квалификации, одинаковых личных достоинств и даже убеждений, одни из которых сидели в лагерях, как бесправные остарбайтеры, а другие пользовались полной свободой и имели все нормальные человеческие права. Единственной причиной этого, в большинстве случаев, было наличие знакомых среди немцев у одних и отсутствие таковых у других. Это обстоятельство только подчеркивает нелепость и бессмысленность варварского отношения немецких властей к миллионам наших рабочих[872].

Попав в Берлин, я, как и сотни других бывших советских граждан, вполне естественно, больше всего интересовался жизнью и деятельностью русской эмиграции в Германии и тем, что делают немцы на фронте теоретической борьбы против большевизма. Как уже говорилось выше, в занятых немцами областях Советского Союза теоретическая сторона их пропаганды против большевизма была очень слаба, но мы все думали, что это только явление местного характера и что в Берлине в этом отношении ведется большая работа. Но с первых же шагов нас постигло горькое разочарование в обеих этих областях.

Начну с того, что до предоставления нам права жить на частных квартирах каждого из нас вызвали в Гестапо или СД и настойчиво «рекомендовали» держаться подальше от русских эмигрантов и не устанавливать с ними никакой связи. Таким образом, немцы хотели воспрепятствовать объединению русских у себя в тылу. Кроме того, нам давали подписать несколько комичное обязательство, что немецкие женщины остаются для нас неприкосновенными, и что мы не будем их развращать. В этом последнем случае немецкие власти не имели особых причин для беспокойства. Вышеупомянутое обязательство было совершенно ненужным, так как при установлении близких отношений с иностранцами атакующей стороной почти всегда бывали немецкие женщины. Совета же не устанавливать связи с русскими эмигрантами никто из нас выполнять не собирался, мы только стремились делать это незаметно для немецких властей.

В жизни русской колонии в Германии наблюдался полный застой, особенно неестественный во время решающей борьбы против большевизма. Все русские эмигрантские организации были запрещены, и некоторую деятельность проявлял только Национально-Трудовой Союз Нового Поколения[873]. Но и эта организация была вскоре запрещена[874] и все ее руководители арестованы[875]. Освободить их удалось только генералу Власову в конце 1944 года[876]. Устраивать какие-либо собрания всем русским, как старым эмигрантам, так и приезжающим из занятых немцами областей Советского Союза, было категорически запрещено. Единственными местами встреч оставались только несколько русских ресторанов в западной части Берлина, в районе Виттенбергплац и немногие русские церкви[877]. Рестораны всегда были переполнены, но среди гостей неизменно присутствовало несколько агентов Гестапо, а около русского собора и церкви на Находштрассе, где каждое воскресенье собиралось большое количество русских, немецкая полиция запрещала останавливаться и собираться группами. Остарбайтерам немецкие власти[878] вообще запрещали посещать русские церкви, хотя это было бессмысленно со всех точек зрения[879].

Русская музыка и вообще русское искусство были запрещены, даже в русских ресторанах оркестр не имел права исполнять произведения русских композиторов. На всю Европу, за исключением Балкан[880], издавались только две русские газеты «Новое Слово»[881] в Германии и «Парижский вестник»[882] во Франции. Последний был разрешен к распространению только в пределах Франции и оставался чисто эмигрантским органом, с очень ограниченным кругом читателей, заполнялся исключительно материалами местного характера или какими-то архаическими воспоминаниями о жизни в дореволюционной России и, конечно, не мог претендовать на серьезную политическую роль. Оставалось одно берлинское «Новое Слово». Но эта газета являлась под строжайшим контролем германского Восточного министерства, и ей, вплоть до 1944 года, даже не разрешалось упоминать слово «русский», не говоря уже о какой-либо серьезной национальной русской пропаганде. Фактически это была чисто немецкая газета, только на русском языке, и заполнялась она материалами такого сомнительного свойства, что заслужила самую отрицательную оценку со стороны всех русских, находившихся в Германии.

Бездарность и полная политическая беспомощность «Нового Слова» даже вошла в поговорку, и никто не удивлялся глупейшим статьям, помещавшимся в газете, тем более, что многие знали, что большинство таких статей были написаны или продиктованы господами Лейббрандтом[883], Дрешером[884], Миддельгауптом[885] или им подобными чиновниками Восточного министерства и только переведены на русский язык. Было много попыток превратить «Новое Слово» в серьезный русский политический орган, но все они наталкивались на самое ожесточенное сопротивление министерства Розенберга и ни к каким результатам не приводили. До самого конца 1944 года, то есть до создания комитета генерала Власова, во всей Европе не было ни одной газеты, которая могла бы претендовать на роль русского печатного органа.