Дымовое древо - Джонсон Денис

В какой-то момент двойной агент прикрыл рот ладонью и зевнул.

– Вам хочется спать?

– Пока нет. Где я буду спать?

– Наверху для вас подготовлена комната.

– Да где угодно, хоть на полу.

– Уложить вас на полу было бы некрасиво с моей стороны.

Затем Чунг то ли попросил пистолет, то ли объявил о том, что у него есть оружие.

– Прошу прощения?

Он повторил по-французски:

– У вас не будет для меня пистолета?

– Нет. Ничего подобного.

Эта просьба вернула Шкипа в реальность. Он-то уже прекратил думать об этом человеке как о ком-то особенном. Точно это был обыкновенный гость, заслуживающий хозяйского радушия, но не больше того.

– Мне только для самозащиты.

– Самозащита вам не понадобится. Здесь вы в безопасности.

– Ладно. Я вам верю.

На десерт госпожа Зю подала изысканный яичный заварной крем. Чунг и Шкип вытащили словари.

– Простите меня за мой вьетнамский. Я добросовестно учил, но едва могу различить хоть слово из того, что вы говорите.

– Люди говорят, что я подцепил на Севере какой-то местный говор. Но помимо этого, я там подцепил мало чего ещё. На Севере мы, южане, стараемся держаться вместе. У нас здесь свой, южный уклад. Особенный, вовсе не такой, как у них на Севере.

Шкип сказал:

– У нас в стране всё точно так же.

– Что же характерно для южан у вас в стране?

– Они известны своим крайним благодушием и неторопливостью в разговоре. В кругу родных и друзей они очень открыты и искренне проявляют тёплые чувства. Тогда как те из нас, кто живёт на Севере, считаются более сдержанными, более осторожными, менее склонными демонстрировать свой внутренний мир. Но это так считается. А вообще-то всегда есть исключения. Место рождения человека не может рассказать о нём всего. И, знаете, у нас ведь тоже была гражданская война. Война Севера против Юга.

– Да, мы знаем вашу историю. Мы изучаем вашу историю, ваши романы, ваши стихи.

– Правда?

– Конечно. Ещё до того, как ваша армия пришла во Вьетнам, Америка занимала важное место в мире. Это ведь главнейшее капиталистическое государство на планете. Я очень люблю Эдгара Аллана По.

Затем они поговорили о том, какой ошибкой было начинать войну, не упомянув, однако, чья это была ошибка.

– Во Вьетнаме, – сказал Чунг, – во времена стабильности мы руководствуемся конфуцианским образом мысли – для мудрости, регуляции поведения в обществе и так далее. А для поры трагедий и войн у нас есть буддистский образ мысли – для принятия жизни как она есть и для сохранения отрешённости ума.

– Да, мне уже об этом как-то говорили.

– Эта война никогда не закончится.

– Но не может же она длиться вечно.

– Не могу дождаться её конца. Я хочу уехать в Соединённые Штаты.

– Мы понимаем. И это можно организовать.

Он вообразил, как этот человек стоит на углу улицы в Сан-Франциско и ждёт сигнала светофора, который объявит, что можно переходить дорогу. Некоторые из одноклассников Шкипа происходили из иммигрантских семей – в основном родители у них были из Скандинавии. Он бывал в их душных квартирах, вдыхал их чужеродные запахи, от которых рефлекторно сжимались лёгкие, рассматривал невообразимые горы всяческого хлама и мутные фотографии каких-то военных в странных головных уборах без полей, но с торчащими султанами из перьев, слышал, как их родители путаются в английской грамматике и пропускают артикли, говорят с акцентом, но искренне, как считают буквально всё вокруг посягательством на своих сыновей, а те молча терпят присутствие отцов и как бы между делом отмахиваются от материнских ласк и подношений: «Да, мам… Хорошо, мам… Мне пора, мам». В своём тогдашнем возрасте Шкип естественным образом не замечал этих взрослых – упорных и отважных героев, изгнанников, переплывших океан. Своими мелочными вопросами они доводили отпрысков до белого каления. Ребёнок же, ради которого они не жалели жизни, засучивал рукава выше бицепсов, зализывал волосы тонизирующим бальзамом «Вайлдрут», врал о девчонках, разбирал на составляющие хлопушки, шары для гольфа и тушки дохлых кошек, прицельно харкал в фонарные столбы, смеялся как прирождённый американец и даже сквернословил без малейшего акцента. Впрочем, его лучший друг в седьмом классе, литовец по имени Рикки Сэш – а на самом-то деле то ли Сас, то ли Шаш, поди разбери! – говорил не только «пошёл на хуй», но также «спасибо и «пожалуйста» и завязывал шнурки большим двойным узлом. Больше ничего его не выдавало. Азиатам будет в этом плане куда труднее.

– Само собой, – сказал Шкип, – нам любопытно было бы услышать о ваших мотивах.

– Вам нужна какая-нибудь причина практического характера?

– А вы можете нам её привести?

– Нет.

– Вы же понимаете: для нас этот вопрос очень важен.

– Вам нужно от меня что-нибудь простое. Вы хотите услышать, что я выкрал какие-то средства из партийной кассы или, скажем, полюбил женщину неподобающего социального происхождения – и теперь нам надо бежать…

– Что-то вроде того.

– Так ведь ничего подобного.

– Можете рассказать?

– С каждым движением, какое я ни совершаю, предавая своих товарищей и наше общее дело, я ощущаю боль в душе, однако это боль – знак того, что ко мне возвращается жизнь.

Что это – острые осколки разбитого сердца или высокоморальные трескучие фразы?

– Чунг, вы говорите, что хотите в США. Но вы же говорите, что отправитесь на Север.

– Сперва – на Север. Потом – в США. Путь на Север мне известен.

– Полковник упоминал о том, что вы работали с дикарями.

– С ребятами из Бадена. Это правда. Была такая программа по привлечению на нашу сторону горных племён – или хотя бы по их ознакомлению с нашими идеями. Не знаю, что в итоге стало с этой программой. Так много сил потрачено впустую! Так много людей погибло напрасно!

– Полковника интересуют такие люди.

– Это верно, он хочет, чтобы я снова сопровождал какую-то группу по пути на Север.

– С чего бы вам вообще возвращаться на Север?

– Вопрос в том, почему я не убрался оттуда ещё дюжину лет назад, когда ушёл на Север и возненавидел тамошнюю жизнь? В 1954 году некоторые остались на Юге, потому что знали: через два года партию ничего не ждёт – ни выборов, ни воссоединения. Остальные из нас оказались не настолько умны. Мы сели на корабли, поплыли на Север, ослеплённые надеждой, и не увидели там ничего. Нас увезли на Север, чтобы вытравить воспоминания о доме, о семьях, о нашей подлинной родине. Но я лишь помнил обо всём этом всё яснее. Вспоминал красную почву Бенче, а не жёлтую почву Севера. Вспоминал тёплые южные деньки, а не зябкие северные ночи. Вспоминал счастливую жизнь у себя в деревне, а не соперничество и воровство, царящие в колхозе. Жизнь семьи, жизнь деревни – вот подлинная общинная жизнь, а не та, что в колхозе. Нельзя наспех согнать кучу людей в одно место, запретить им оттуда уходить и сказать им, что они теперь коммуна, объединённая общим учением. И я подумал, что Маркс бы вернул нам наши семьи и наши деревни. Это только потому, что я подумал о конце, к которому всё идёт и о котором говорил Маркс: не знаю, как это будет ни по-английски, ни по-французски, но он утверждает, что в далёком будущем, в конце концов государство будет как побег, который зачахнет и отпадёт сам собой. Вот чего я ждал. Вы же знаете Маркса? Вы же знаете эту фразу?

– Я знаю, как это будет по-английски.

Они вместе принялись листать словари, и в итоге Сэндс подобрал-таки эквивалент выражению «постепенное отмирание государства».

– Да. Постепенное отмирание государства. И когда оно отомрёт, то оставит мою семью и мою деревню в покое. Вот как я видел отдалённое будущее: французы ушли, американцы ушли, коммунисты ушли, а моя деревня и моя семья вернулись обратно. Но они мне солгали.

– Когда же вы поняли, что вам солгали?

– Вскоре после того, как прибыл на Север. Но тогда их ложь не имела для меня значения. Здесь появились американцы. Сперва мы должны разделаться с американцами, а уж потом сможем заняться истиной. Я ошибался. Истина превыше всего. Истина на первом месте. Всегда только истина. Сначала истина, а потом уже всё остальное.