Дымовое древо - Джонсон Денис

Влез в машину.

– Ладно. Ходу!

Больше никто не проронил ни слова. Даже от сержанта исходило лишь молчание. В своё время Минь почувствовал, что примерно понял, чего можно ожидать от этих двух товарищей. Теперь же в тех местах, где Шторм непременно вставил бы какое-нибудь сухое замечание или одну из своих всегдашних шуточек, ощущалась гнетущая пустота.

* * *

Шкип понял, что подготовился чересчур хорошо. Что же ему ещё оставалось эти последние два года, кроме как зазубривать наизусть лабиринты сомнения и «Заметки о двойном агенте» Дж. П. Диммера?

«Опыт показывает, – предостерегал Диммер читателя, – что некоторые люди, которые привыкают к роли двойного агента, – наверно, даже большинство тех, кто становится таковыми по собственной воле и пребывает в этом статусе достаточно долго, – обладают определённым набором общих черт… Психиатры характеризуют таких людей как социопатов.

– Они необыкновенно спокойны и стрессоустойчивы, но не выносят рутины и скуки.

– Они не образуют долгосрочных и эмоционально зрелых отношений с другими людьми, поскольку относятся ко всем остальным своекорыстно, как к источнику ресурсов.

– Их умственные способности выше среднего. У них хорошо подвешен язык – а что касается языков, то зачастую они владеют двумя или более.

– Они недоверчивы и даже циничны в том, что касается мотивов или способностей других людей, однако обладают завышенными представлениями о своей собственной компетенции.

– Их надёжность как агентов в значительной степени определяется той мерой, в которой инструкции куратора совпадают с тем, что они сами полагают наиболее выгодным для себя.

– Они амбициозны, но лишь в пределах короткого срока: хотят многого и прямо сейчас. Долго двигаться к отложенному вознаграждению у них не хватает терпения.

– Они скрытны по натуре и испытывают удовольствие от самой идеи секретности и введения других в заблуждение».

Двойной агент, который в жизни не встречался с Дж. П. Диммером, сказал Сэндсу:

– У вас очень вкусный чай. Люблю, когда он крепкий.

Шкип принёс из рабочего кабинета пару словарей и уложил их на журнальный столик. Он предположил, что этот человек ожидает инструкций, которых он дать ему не может, тогда как он, Шкип, должностное лицо при исполнении, чего хочет он сам? Перестать ждать. Служить. Доказать свою незаменимость путём использования этого человека против его собственного народа. Узнать этого человека – а ведь дядя-то был прав, из тридцати ответов «да» или «нет» и трёх линий, бегущих по многоканальной диаграмме, полной карты сознания предателя не составишь. Уж лучше барахтаться, топтаться на месте, путаться, штудировать двуязычные словари и стремиться к несовпадающим целям. И даже при всех этих трудностях и горящих позади мостах этот Чунг смаковал себе спокойно чай, позволил себе с концами попасться на удочку печёных слоек госпожи Зю, сполна насладился знакомством с месье Буке и порекомендовал не варить собаку кусками, а целиком зажарить на вертеле. Ни мечущегося взгляда, ни напряжённо сжатых костяшек, ничего подобного. Шкип ожидал увидеть Иуду – и где был тот Иуда? Шкип начал уже задаваться вопросом, не был ли это часом какой-нибудь сбившийся с верного пути сосед Хао, оказавшийся здесь по некоему абсурдному недоразумению. Двойной агент почти не владел английским, а познания Шкипа во вьетнамском были в данной ситуации попросту неприменимы. Оба говорили по-французски – и даже почти бегло. Вот так, на всех трёх языках они, вероятно, смогут зигзагом двигаться к точке пересечения интересов друг друга.

– У нас в Соединённых Штатах собак не едят. Для нас собака – друг человека.

– Но вы ведь сейчас и не у себя в Соединённых Штатах. Здесь Вьетнам. Вы вдали от дома, а сегодня печальный день. Мистер Шкип, мне так за вас грустно! Жаль, что я прибыл именно в этот день.

– Вы поняли, что у меня скончалась мать?

– Мой друг Хао мне всё объяснил. Мне так за вас грустно!

– Спасибо.

– Сколько было вашей матери лет?

– Пятьдесят два.

– Я вернулся с Севера в 1964 году. После того, как провёл в тех краях десять лет. Поход домой был очень труден. Всю дорогу я думал о матери, и моя любовь к ней охватила меня с новой силой. Я вспомнил о ней многое из того, чего даже не знал, что помню. Было очень грустно думать, что, вернувшись, я увижу её состарившейся. Хотелось, чтобы мать вновь помолодела. Но когда я добрался до Бенче, она уже шесть месяцев как была мертва. Дожила почти до шестидесяти. Её звали Дао – у нас есть цветок с таким названием[110]. Так что я срезал цветок дао и положил ей на могилу.

– У вас есть жена? Дети?

– Нет. Никого.

– А что ваш отец?

– Умер, когда я был ещё очень мал. Убит французами.

– Мой тоже. Убит японцами.

– А как у вас дела с женой? С детьми?

– Пока никак.

– Значит, вам очень трудно. Понимаю. Очень трудно, когда уходит из жизни самый близкий человек. Как умерла ваша мать?

– Точно мне это неизвестно. От какой-то операции, которая пошла не по плану. Что насчёт вашей?

– Болезнь. Моя сестра сказала, что она длилась несколько месяцев. Наша мать умерла, пока я сам был очень болен – настолько, что пришлось даже сделать остановку по пути с Севера на Юг. Меня одолела лихорадка. Вряд ли то была малярия. Что-то другое. Я две недели провалялся в гамаке. Приходили другие больные товарищи, вешали свои гамаки в том же месте – так мы там и лежали, и некому было нам помочь. Через несколько дней в некоторых гамаках покачивались трупы. Я пережил болезнь и ждал – не дождался, когда же вновь почувствую материнские объятия. Было очень грустно узнать, что она умерла, но в те дни я ещё имел силы, и пламенная преданность общему делу была куда сильнее моей печали. Меня направили в Каофук, а там одним из моих первых заданий стало убийство вашего дяди. Но я его не убил. У меня отказала граната. Разве вы этому не рады?

– Очень рад.

– Если бы она сработала, мой друг Хао тоже был бы мёртв. Но тогда общее дело было важнее Хао. Я уже потерял многих товарищей. Ты хоронишь друга – это добавляет тебе ещё одного врага. Это ещё сильнее зовёт тебя к высокой цели. Потом приходит время, когда ты убиваешь друга. И это может сбить тебя с пути. Но также может быть и наоборот – может сделать тебя глухим к внутреннему голосу, когда он захочет задать тебе кое-какие вопросы.

– И вы начали задавать себе вопросы. Это и привело вас к нам?

– Вопросы у меня имелись с самого начала. У меня не было ушей, чтобы их услышать.

– Что же изменило ваш взгляд на мир, Чунг?

– Не знаю. Наверно, смерть матери. Для бездетного человека это большая перемена в жизни. Если так, то пора готовиться и к собственной смерти. А она может прийти когда угодно, даже раньше, чем убьют тело.

– Что именно вы имеете в виду? Кажется, я не совсем вас понял.

– Наверно, вы и не хотите.

Во время ужина, когда его паршивый вьетнамский свёл разговоры к минимуму, Шкип рассматривал своё окружение новыми глазами, думая о том, что́ видит гость: изысканную старую мебель из ротанга и красного дерева, внушительную входную дверь на том месте, где в этих краях было принято оставлять открытый всем ветрам просвет, забираемый по ночам чугунной решёткой; оштукатуренные стены, украшенные картинами по лакированным доскам – безмолвными пасторальными сценками, старательно написанными крупными акварельными мазками: на них весело зеленели кокосовые пальмы с зазубренными листьями и не было места ничьим душевным терзаниям. Госпожа Зю подала говяжий суп с лапшой, зелень, пропаренный рис. Этим утром она разложила по всему дому маленькие, но броские композиции из цветов. Шкип осознал, что вообще-то она занималась этим ежедневно. Едва ли он это заметил бы, не случись в доме гостя. Она с господином Тхо жила рядом с виллой, прямо вверх по течению ручья, в шалаше, окружённом пальмами и жасминовыми деревьями в гроздьях белых цветов…