Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

Клайва[1296].

30 октября, четверг.

У меня есть оправдание в виде ревматизма, из-за которого я не могу писать здесь чаще, да и рука устает от работы. И все же, если бы я могла отнестись к себе профессионально, как к объекту анализа, то написала бы интереснейшую историю о последних нескольких днях, о перепадах настроения из-за «Дня и ночи». После письма Клайва пришло сообщение от Нессы — безграничная похвала; затем от Литтона — восторженная похвала, великий триумф, классика и т. д.; потом панегирик от Вайолет; а вчера утром вот эти слова от Моргана: «„По морю прочь“ мне понравился больше». И хотя он выказал восхищение, и читал второпях, и даже предложил перечитать еще раз, это перечеркнуло все удовольствие от остальных отзывов. Чистая правда, но продолжим. Около трех часов дня я почувствовала себя счастливее и легче именно из-за его порицания, а не от похвалы других людей, как будто я снова вернулась на землю после блаженного парения среди упругих облаков и мягкого приземления. И все же мнение Моргана я ценю не меньше остальных. Сегодня утром вышла заметка в «Times»[1297], очень хвалебная, но и умная; среди прочего, в ней говорится, что, хотя у романа «День и ночь» меньше внешнего блеска, он гораздо глубже предыдущего; с этим я согласна. Надеюсь, на этой неделе появятся и другие рецензии; хотелось бы после них получить и умные письма, а еще писать короткие рассказы; все равно чувствую, что с плеч свалился тяжелый груз.

Ревматизм заставил меня посетить регион, который представляется средневековым. Клайв ворвался ко мне вчера вечером — я собиралась сказать «как румяное солнышко», но мы оба были не в настроении. В некоторых отношениях он самый эгоистичный на свете человек, хотя не знаю, почему меня это так удивляет. Клайв — человек настроения, безразличный и легкомысленный. Но я прижала его к стенке и заставила говорить о «Дне и ночи», что он и сделал, сначала рассеянно, а потом увлеченно; однако он все равно постоянно думал о веселом времяпрепровождении в Париже.

1 ноября, суббота.

Будет ли у меня снова время писать здесь? Никогда я не была так завалена рецензиями, а ведь есть еще Джордж Элиот, занимающая место среди других книг, и Марри, эффективно заполняющий вообще любое свободное пространство. Я могу и облениться, если «День и ночь» возымеет успех. Никаких новых писем или рецензий. Хотя пришел чек на £25 за экземпляры, проданные по предзаказу. К счастью, я постепенно перестаю думать о книге и немного удивляюсь, когда люди говорят о ней (не то чтобы все говорили, но, встретившись вчера с мадам Шампкоммуналь[1298], я порадовалась, что она даже не слышала о книге). Эта дама, чье имя я никогда больше не напишу, хочет разделить аренду коттеджей в Трегертене; план может оказаться идеальным. Это женщина-гренадер с высокими румяными скулами, стройная, компетентная, красивая, несчастная, в сшитом на заказ и по последнему слову моды наряде. Я встретила ее на Риджент-сквер — везде погашен свет; одна свеча, как настаивают электрики. Иногда мне хочется, чтобы привычный уклад жизни (муж, дом, слуги, учреждения) не менялся. Вчера днем я заглянула в «Лондонскую группу[1299]», но не увидела ничего интересного, кроме людей, с которыми не хотела встречаться; столкнулась на площади с Ноэль Оливье. Наступает ноябрь. Вышел новый ежемесячник Сквайра [ «London Mercury»]; а теперь — «Мидлмарч[1300]».

4 ноября, вторник.

А теперь я выкраиваю время из часа, посвященного стихам Стоука[1301], прежде чем приедет мисс Грин и мы отправимся по туманному холоду, чтобы выступить перед Гильдией на тему русской революции. Жесткая вычищенная поверхность ума представителей низшего среднего класса меня не привлекает. Отчасти это относится к мистеру Осборну[1302]. Я критически отношусь к аристократам с интеллектуальной точки зрения, но с чувственной стороны они очаровательны. На воскресном концерте Ричмонда[1303] меня вытащили с заднего ряда, чтобы поговорить с Кэти [леди Кромер]. Ее прекрасные голубые глаза нынче стали мутными и налились кровью, а мягкая кожа как кожура старого яблока, сморщенного и мешковатого тут и там. Не знаю, что за горе сделало ее такой печальной. Далее состоялся следующий диалог.

К.: Сесилы отказались от своего дома: они не могут себе его позволить.

В.: Но он же получает £5000 в год!

К.: Ничего подобного; к тому же, все должны экономить. Моя дорогая Вирджиния, конец близок. «Alalanterne![1304]»

В.: Для вас, рискну предположить, а не для меня.

К.: Ах, вот тут вы ошибаетесь. Я иду первой, а вы сразу за мной.

В.: Ну, после трехсот лет в Лонглите[1305] вы это заслужили.

К.: Это было так прекрасно — вы даже себе не представляете.

В.: Вы ездили верхом?

К.: Я гуляла по лесу. Мы слушали музыку. Я читала, и всегда нас окружали красивые вещи, на которые было любо-дорого смотреть; всегда что-то новое, никаких повторов. Я жила так 13 лет и говорила, что хочу умереть, когда все закончится. Но увы!

В.: У вас не все так плохо.

К.: Египет меня не интересовал. Меня не волнуют вещи вроде двух мужчин, бегущих перед моей повозкой. Я завидовала им — единственным людям, которые хоть как-то упражнялись. Цивилизация подходит к концу. Моей отец всегда предупреждал нас. Я читала историю. Мы все уйдем. Востребованы будут лишь художники, чтобы рисовать красивые узоры на телах. Никто не будет работать. Никакой одежды…

Так мы общались в перерывах между Моцартом.

Полагаю, в Мэйфэйре это обыденные разговоры. Она, казалось, была убеждена в своих словах и почти ко всему равнодушна; ее единственное желание — оставить что-нибудь сыну и умереть до банкротства[1306]. Но говорила она с какой-то шутливой покорностью, предвещавшей доблестную смерть на эшафоте.

6 ноября, четверг.

Вчера у нас ужинали Сидни и Морган. В целом я рада, что пожертвовала концертом. Сомнения по поводу Моргана и «Дня и ночи» устранены; теперь я знаю, почему этот роман ему нравится меньше, чем «По морю прочь», и понимаю, что его критика не способна обескураживать. Возможно, разумная критика никогда не обескураживает. И все же я не буду передавать его слова, поскольку и так пишу много критики. Сказанное им сводится к следующему: «День и ночь» — строго формальное и классическое произведение, поэтому от персонажей требуется, или это он требует, больше привлекательности, чем в такой расплывчатой и универсальной книге, как «По