Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Неловко мне было сказать ему, что я думаю, взял я телефон и ушёл. И вертится у меня в голове вопрос: «Чего же ты, скотина, меня сорок минут мурыжил? Тем более что 8-й номер у меня дома лежит!»

А теперь вот такое наклюнулось. В Музей Горького — младшим научным сотрудником. Фактически — экскурсоводом. Но в статусе МНС, потому что музей академический, при Институте мировой литературы. Работа чисто литературная, вернее — литературно-просветительская. Это мне нравится. Есть материал для научной работы. Есть путь в аспирантуру Ин. мир. л-ры. Но…

Работы очень много. По три полуторачасовые экскурсии в день. Наука? В нерабочее время. Регламент рабочего дня жёсткий. И потом Горький… Да нет, не то что неинтересно. Интересно. И очень! Но — море разливанное. Боюсь, что работа должна носить экстенсивный характер. А ты же знаешь моё: мало материала и много выжимки.

В общем, это — в упряжку. И тянуть, тянуть… Требования высокие: на подготовку контрольной экскурсии для Х класса — месяц. Литературы, материалов — тьма!

Да, 105 рублей. Потолок.

Что делать? Время терпит. Вакансии ещё нет. Но будет. Пока возьмусь за Горького. Взял 18-томник. Иду подряд. Сегодня — два.

Насчёт твоего «отупения» я и слушать не хочу. Чего плетёшь? Серёжа Беджанян говорил на целине: мы все в армии потупеем! Не смеши меня. Я тебе подошлю ещё Цветаеву, и ты мне сделаешь письменно анализ всей подборки: критическое эссе. Никаких отговорок. Писать — два-три вечера. Лучше — два.

Дымшиц, конечно, дрянь. И хватит тебе копаться в этой клоаке. А Лакшина не печатают, это верно. В обзорной (по литературе) статье в «Коммунисте» его ругнули за ту как раз, 1-ю статью, но ругнули слабо и не за главное.

Да, скажи маме, чтобы тебя строго не держала, пусть ты погуляешь и развеешься. А то она не знает, как ты в Москве засиделась и зачахла. Моё присутствие на тебя плохо действует. Пользуйся отсутствием! Я же знаю, что ты у меня умница…

Но знает ли это мама?

Из Риги в Москву

Я сегодня почти счастлива. Твои письма. Сам факт. И ужасно огорчена их содержанием. Милый мой, что же это будет? Я о работе. Неужели никаких надежд? Неужели тебе некому помочь? А Коваль?

Слушай, тебе надо идти к Юрию Павловичу. Он сейчас в доме отдыха на Вязьме. Я ему напишу.

Родной, ведь тебе надо в аспирантуру (обязательно), а потому ты должен работать в своей области (лит-ра) — иначе не примут. Действуй, ради бога действуй! Но и не кидайся, как я. Мы с Федотовой (инженеры!) тебе не пример. Ты должен быть в аспирантуре. К 40 годам (твоим) я жду твоей монографии с посвящением мне.

Мне тебя не хватает каждую минуту. И каждую минуту я помню тебя. Если бы и ты так! Я плохая была в Крыму. Тогда я меньше любила тебя. Это от обиды. Потому что ты оставлял меня. Но я знаю, что всё это чепуха. Я так люблю тебя, что всё неважно. Уткнуться лицом в тебя и зареветь. От счастья.

… Спасибо за стихи. Откуда Цветаева? Стихи про нас. Правда? Это нас с тобой

… рас-ставили, рас-садили,Чтобы тихо себя велиПо двум разным концам земли…

Впрочем, мы, кажется, сами себя «рас-ставили». Но «тихо себя вести» мы всё равно не будем. Ведь правда?

Из Москвы в Ригу

Я говорил тебе о некой рукописи[3]. Она была, но только первая часть. Расскажу при встрече. Это нужно знать. Нужно изучать. Но я не имею в виду, что нужно знать, как было плохо и какие были сволочи, — этот вывод нами давно сделан. Изучать нужно глубже и тоньше. Помнишь, статья Лакшина об «Одном дне…» сколько граней открыла нам в «лагерной» теме? Так и здесь. Сколько, сколько надо мотать на ус! Это — история; причём важнейший, интереснейший, парадоксальнейший в смысле движений общественной психологии период. Уж мы с тобой, кажется, «обсосали» «культ» со всех сторон, но вот я прочёл и знаю: далеки ещё от истины. А уж те, кто только по Хрущёву (может быть, большинство?), те вообще никогда и никаких уроков не извлекут. Они и не виноваты. Не могут все быть историками. Не может каждый сам докопаться до сути. Поэтому прятать от нас эти документы — преступно.

В рукописи есть стихи, написанные ею Там. Я выписал. Но шлю не все сразу.

Вообще первая часть — это 2 года. А всего — 18. Первое стихотворение написано (впрочем, и все тоже) в Ярославле. Тюрьма, построенная Николаем II после 905 года для «особых».

Мотив первого навеян Сельвинским, который пишет о древнем еврейском обычае поздравлять друг друга с Новым годом фразой: «На будущий — в Иерусалиме!» «Тюремные кружки содвинув…» — это по глотку подслащённой воды, припрятанной от надзирателей.

Второе — «Карцер» — по концовке можно притащить за уши к вульгарному: «даже там не теряли…»

Но о чём у неё речь? О поэзии. И только. Конечно, она «не теряла», но не так, как Дьяков, как того хочет «Октябрь». Она умная, интересная женщина и её повесть — отповедь фанатизму.

Из Риги в Москву

27 сентября 1965 г.

Мне 24. Вокруг тьма семнадцатилетних, а у меня на носу 25. А я всё готовлюсь жить, всё думаю, что вот начнётся жизнь. Но никто не давал нам времени на подготовку. Всё, что проживаем, и есть сама жизнь. И 24 мне больше не будет, как не повторится 17. К тебе это тоже относится. А ты с 18 лет, как пошёл на завод, а потом в армию, всё готовишься жить. А на носу у тебя 30. Не шути…

Была передача о журнале «Театр» (или «Театральная жизнь»?). Начало не обнадёживало. Выступил главный редактор. Морда — как у представителей СССР в ООН в картине «Карлтон Браун — дипломат». Речь — о партии родной, о «дегероизации», советском патриотизме в театре (!)…

И вдруг: «У нас в студии Михаил Ульянов». Сидит. Спокойный. Умный. Говорит:

— Самая дорогая для меня роль — Трубников («Председатель»). С тех пор мне стало труднее жить. Труднее подбирать роли. Я стал оценивать всё глазами этого непокорного человека, чьё сердце бьётся об острые углы жизни. Мне стало труднее жить…

Потом ещё:

— В кино легче, там выбираешь роль. В театре выбирать не дают, мы в коллективе… Мы — вторичные художники, зависим от драматурга. Очень обидно произносить со сцены пустые, мелкие слова. Иногда видишь, в зале сидит пожилой седовласый человек, и стыдно перед ним за ту ерунду, что произносишь со сцены!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});