Инквизиция: Омнибус - Дэн Абнетт

— Маелигнаци, — произнёс из-под него Арканнис твёрдым голосом, на лице не отразилось и намёка на страх или рассерженность за нападение, — подожди.

Гхейт судорожным взмахом когтя срезал ремешок кляпа с лица, не обращая внимания на длинный порез, который при этом нанёс себе. С облегчением выплюнув комок металлической ваты, он пощёлкал челюстью, чтобы ослабить боль.

— Ты умрёшь, инквизитор! — зарычал он, потерявшись в буре сознания и подняв серпы над головой.

— Я не инквизитор, дитя. Ты это знаешь.

— Ты лжец!

Арканнис улыбнулся:

— Есть две причины, — сказал он, — почему ты меня не убьёшь. Первая такова. Я не лгу. Я только что произвёл геноцид имперской администрации, Гхейт. Пошевели мозгами.

— Я видел перстень! «I» — символ Инквизиции! — его уверенность опасно зашаталась под грузом слишком многих вопросов без ответов, слишком многих запутанностей.

— Сувенир. Я убил больше юродивых Инквизиции, чем могу припомнить. Они не очень охотно делятся своими маленькими побрякушками, по моему опыту.

— То есть… т-ты считаешь, я сейчас поверю тебе? Ты думаешь, я идиот?

— Нет, дитя. Совсем наоборот… Что приводит меня ко второй причине, почему ты не станешь меня убивать.

— Да ну?

— Ну да. Потому что ты умрёшь прежде, чем двинешься хоть на дюйм.

Краем сознания Гхейт смутно ощутил на горле давление чего-то острого — несильное, но… настойчивое. Отстранённо, как будто это происходило в другом мире, он отметил, что крики и вопли Плюрократии смолкли. Плечо с притворной дружественностью сжала чья-то рука, бритвенно-острое касание под подбородком усилилось.

Усмешка Арканниса стала шире:

— Гхейт, познакомься с Трикарой. Трикара, это Гхейт.

Тварь позади него тихо зашипела и хихикнула, нотки веселья в бредовых модуляциях голоса звучали смутно женственными. Смешки не помогали самоуверенности Гхейта, как и его сосредоточенности.

— Теперь, — сказал Арканнис, лёжа на мраморе и явно не обращая внимания на своё низменное положение. — Ты маелигнаци необычного ума, Гхейт. Я предлагаю тебе им воспользоваться.

— Но… я не…

— Ты не понимаешь — да, мы это уже выяснили, — очередная улыбка озарила прижатое к полу лицо. Гхейт поборол порыв рассечь его надвое. — Но подумай об очевидном. Одним махом, ценой лишь твоей уязвлённой гордости, я создал чёткую цепь обстоятельств, которых ваша бесплодная жалкая конгрегация должна была добиться годы назад. Я подорвал стабильность города, я отрезал его жирную голову и заставил военных сунуть свои длинные руки в капкан… И теперь ты, Гхейт, хочешь убить меня за то, что я вынудил тебя постоять в клетке? Совсем не такой самоотверженной преданности я ожидал от верного сына Матери, парень.

Гхейт почувствовал, как горят щёки от ненависти к усмехающейся фигуре.

— Так почему я? И почему ты не сказал, что планировал?

— Потому что мне нужна была реакция. Мне нужен был убедительный маленький монстр.

Гхейт нахмурился, всё ещё не понимая. Арканнис закатил глаза:

— Негодование, Гхейт. Мне нужно было негодование. Мне нужен был кто-то, кто будет рычать и выть словно зверь. Всё это… это предательство и ярость, которой ты держался так безупречно… Я хотел, чтобы она бурлила из каждой поры. Ты видел других маелингации Подцеркви. Пустоголовые существа, Гхейт. Марионетки. В них нет твоего духа.

— Я нужен был тебе как алиби.

— Точно. Малейший намёк, что ты доверяешь мне… что мы союзники… испортил бы всё, — он хмыкнул. — Без обид, а?

Гхейт смотрел на него, усилием разума подавив уязвлённую гордость. Ненависть ещё пошипела и стала умирать. Обида на предательство — ничто по сравнению с долгом перед Матерью.

— У тебя есть доказательства всего этого? — огрызнулся он, кипя изнутри упрямыми остатками рассерженности.

Арканнис снисходительно улыбнулся, холодные глаза сверкнули:

— Подумай вот о чём, дитя: я мог бы уничтожить тебя в любой момент. И всё ещё могу, кстати. А ты тут, живой, сердитый и опасный. Не очень похоже на работу предателя, осмелюсь сказать… К тому же… Доказательства у тебя перед глазами. Оглянись.

В первый раз с начала необычного разговора Гхейт отвёл взгляд от распростёртого кардинала и посмотрел на побоище. Фигура позади него, всё ещё прижимая скальпель когтя к такой человеческой коже горла, хихикнула в тишине.

Перемешанные тела валялись, словно разбитые скульптуры, жирные обрубки коагулировались на мраморе. Отсечённые руки торчали, словно бледные ветки, безжизненно цепляясь за воздух. Лица со срезанной кожей улыбались безгубыми ртами, глазные яблоки висели, мёртво пялясь на месиво высвобождённых внутренностей. Тороидальный зал целиком превратился в непотребное произведение столь выдающейся патологии и эстетического извращения, что даже Гхейт под спудом таких человеческих слабостей, как отвращение и страх, ощутил в первобытных глубинах сознания восхищение. Среди трупов остались стоять только штурмовики, опустившие наконец оружие; серая форма промокла от брызг крови и клочков плоти.

Арканнис понаблюдал, как Гхейт впитывает всё это, и едва заметным проблеском внимания безмолвно приказал кровожадной спутнице разжать руку. Гхейт выпрямился, слишком ошеломлённый, чтобы говорить, кардинал встал рядом, взмахнув фиолетовой тканью.

Ещё не выйдя из ступора, Гхейт, даже не зная, чего ждать, позволил блуждающему взгляду упасть на фигуру, которую Арканнис назвал Трикара.

То, что под плащом она оказалась гибкой и атлетичной, было полностью ожидаемым, но всё равно хрупкая фигура — настолько тонкая, что выглядела не более чем обтянутым кожей скелетом, который, казалось, вот-вот сломается — вызвала у Гхейта вздох удивления. Одетая в бестекстурный облегающий комбинезон эбеново-чёрного цвета, грубо простёганный чёрным шнуром, который только подчеркивал экстраординарную длину конечностей, она двигалась словно нефть, текущая сквозь камни; словно тонкая игра тьмы в сердце пересекающихся теней.

Руки сразу приковали внимание Гхейта своей неуместностью — рядом с эластичной чернотой её гардероба они выглядели чудовищно и в то же время элегантно: отвердевшая бледная, почти белая плоть переходила в шишковатые пластины хитина, столь обычные для его расы. Длинные сегментированные пальцы, словно лапы какого-то ракообразного цвета слоновой кости, заканчивались загнутыми когтями, похожими на лезвия серпов, блестящими от свежей крови. Когти втянулись внутрь с влажным скрипом, вызвав очередной смешок владелицы.

Её лицо поразило Гхейта даже больше, чем когти мясника. Твёрдо сидящая на лебединой шее головка была создана почти с кошачьей эстетикой: широко расставленные скошенные глаза, нос — едва заметный бугорок, экстраординарно выступающие скулы, рот — не более чем крошечная чёрточка. Даже рябь хрящевых гребней надо лбом, характерная для тех, кого коснулась Матерь, не могли разрушить экзотической красоты лица, кожа на котором почти светилась. Арки ушей, гордо торчащие из-под копны угольно-чёрных волос, заострялись кверху длинными округлыми кончиками.

Трикара пустила слюни и хихикнула, мгновенно разрушив свою лаконичную — неважно насколько чуждой она была — красоту. Указав длинным пальцем в сторону беспорядочных нагромождений остывающего мяса, которое так недавно было Плюрократией улья-купола, она встретилась глазами с Гхейтом и сдавленно фыркнула, словно кокетливая девица, проведя по губам влажным языком. Послышался стон.

— А-а… — довольно протянул позади него Арканнис. — Подарок для тебя, Гхейт. Думаю, ты понравился Трике.

Это был губернатор, и он был мёртв. Почти.

Выдержка пятая:

Внутренний отрывок, том II («Ангелы и нечисть»), «Примации: Клавикулус Матри»

Высшая каста — это мои братья, примации: потомки четвёртого поколения.

В нашей биологии наследие достигло своего зенита, спрятав внутрь эксцентричность и грубость форм, воздействовав своим мастерством изменения на разум, душу, сущность. Мы, из всей паствы Матери, лучше всех способны творить, рационализировать, воображать. Мы, кто вкусил разумности и возложил её пьянящие дары к стопам Её Божественности — мы истинно самые благословенные из Её детей.

Примации выводятся с предрасположенностью к аскезе и интеллектуализму; наш разум затачивается до остроты лезвия, наши вкусы и удовольствия освобождены доверием Матери. Мы можем использовать свой интеллект так, как считаем нужным, ведя всю общность паствы Матери к самой божественной, самой совершенной, самой абсолютной цели:

Её господству.

Она идёт; благословенна будь!

* * *

Возвращение в прохладные туннели Подцеркви исполнило Гхейта большим облегчением, чем он мог предположить. Всё ещё не отойдя от неожиданных событий вечера, голова гудела от мыслей и чувств — его особенных слабостей. Он следовал за Арканнисом и Трикарой по катакомбам, и приглушённая суета среди смоляного сумрака вокруг лучилась вниманием других маелигнаци; неуклюжие и идиотские или лощёные и злые, они следили, как он проходит мимо, с безразличием, которое — в этом он обманывал себя — граничило с презрением. Говоря по правде, он интересовал их не больше, чем все остальные. Маелигнаци внимали лишь прямым приказам Совета.